Валерий Михайлов - Комедианты

– Ты как ребёнок.

– Да нет, смотри, сейчас такие не делают. Я даже забыл, как они выглядели. А как классно их было пинать! Главное, чтобы коробок не ушёл за пределы поля. Примерно так, – с этими словами я загнал коробок в кусты.

– Примерно так ты всё и делаешь.

– Ты начинаешь разговаривать, как жена со стажем.

Я двинул ногой по кустам, и вместе с коробком на дорожку вылетел небольшой лоскут вуали. ТОЙ САМОЙ ВУАЛИ! У меня от волнения подкосились ноги, но запрятанный глубоко в подсознании инстинкт самосохранения запретил мне проявлять свои чувства. Внутренний голос говорил – НЕЛЬЗЯ. Собравшись с мыслями, я запустил коробок, на этот раз окончательно за пределы досягаемости.

– Давно бы так, – пробурчала Светлана.

Лоскут вуали! Это был ключ, формула, недостающее звено! Всё встало на свои места. Эксперимент! Чёртов эксперимент, который совсем не закончился, нет. Этот эксперимент подобен гидре, только каждая новая голова вырастает совершенно не похожей на предыдущую. Светлана, Мага, Дюльсендорф, моя бывшая жена… Все мы не более, чем ингредиенты, карты, кубики, фишки… А над нами мощной колонной возвышается эксперимент! И следующая стадия…

– Что? – Светлана прервала свою бесконечную тираду об очередной ерунде и уставилась на меня.

– А что?

– Ты что-то сказал.

– Я?

– Я понимаю, что тебе это неинтересно, но зачем так демонстративно храпеть на концерте?

– Тебе показалось.

– Ну вот, теперь ты хочешь из меня сделать дуру.

Я ничего не ответил. Светлана была не в настроении, а если точнее, то в таком ужасном настроении я не видел её ещё никогда.

В тот же день Дюльсендорф подтвердил мои догадки:

«Меня перевели в лаборанты.

– Поздравляю, Карл, – сказал мне Цветиков, – теперь ты один из нас.

Меня поприветствовали жидкими аплодисментами (это было на утреннем совещании в кабинете Цветикова), после чего старшая сестра – бесцветная грымза неопределённого возраста, обиженная на весь свет по причине отсутствия мужика, проводила меня в мои апартаменты. Это была небольшая комната на втором этаже, в конце коридора. Ничего особенного: стол, кровать, шкаф, радио, старый магнитофон. Туалет и душ были общими, по два на этаж. Корпус для персонала, где мы жили и работали, прямо как на памятных табличках, был неприметным, огороженным высоким забором зданием. Со стороны «свободы» ограды не было. То есть, был забор, были ворота, были колючая проволока и электрический ток, но лишь как защита от вторжения извне. Мы же могли выходить беспрепятственно. Возможно, попытайся я бежать, меня никто бы не остановил, но я, словно волк, оказавшийся перед флажками, не мог сделать ни шагу за пределы территории. Третья стадия эксперимента. Это звучало как предупреждение, и хоть меня и признали своим, всё равно я был чужаком с той стороны эксперимента, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Работа… Сутки через сутки (таков был график наших дежурств) я наблюдал за аппаратурой слежения. Обеспечение бесперебойной работы оборудования и наблюдение за соблюдением порядка на территории базы… Кажется так определялись мои обязанности. Другими словами, в случае сбоя камеры слежения или записывающего устройства я должен был вызвать механика. В случае же обнаружения какой-либо внештатной ситуации мне надлежало поставить в известность дежурного врача.

Для меня это был возвращённый рай с видом на преисподнюю. Я наблюдал, как прибывают всё новые и новые люди, как они обживаются, как привыкают к спокойной сытой жизни, как попадают в стационар, как погибают в мучениях, так и не понимая, что с ними происходит. Пройдя через ад, я не мог не сочувствовать этим беднягам. К тому же я все ещё был там, внутри эксперимента. Третья стадия… За ней ведь могла быть четвёртая, пятая, шестая… Откуда мне было знать, что ещё для меня приготовил эксперимент.

Цветиков, с которым мы виделись довольно-таки регулярно, старательно избегал темы эксперимента. Он заходил ко мне или приглашал к себе на чашку чая с чем-нибудь покрепче. Мы играли в шахматы, смотрели видео (телевидение было запрещено, и даже у него не было антенны), разговаривали о пустяках. Казалось, мы жили сами по себе, отдельно от эксперимента, который развивался, следуя только ему одному ведомым законам.

– Я вижу, Дюльсендорф, тебя что-то гложет, – сказал вдруг Цветиков, после того как я глупейшим образом подставил под удар ферзя.

– Сострадание, Марк Израилевич, сострадание. Каждый раз, когда прибывает новая партия материала, я вместе с ними как бы вновь прохожу через весь этот кошмар. Не понимаю…

– Чего ты не понимаешь?

– Не могу понять, почему никто из них до сих пор так и не смог выжить?

– Они не понимают, с чем имеют дело.

– Я тоже не понимаю, с чем имею дело.

– Не скажи, ты до последнего момента понимал, что это эксперимент, а не благотворительная компания, не лагерь смерти и совсем не тюрьма. Ты искал выход, и ты его нашёл.

– Это инстинкты. Я до сих пор не знаю, какими судьбами остался жив.

– Ты и не можешь знать. Для этого надо понимать суть эксперимента.

– Но я как участник…

– Отчего же. Кое-что я могу тебе сказать. Мы ищем человека.

– Какого человека?

– Настоящего человека, человека, который необходим.

– Кому?

– Если хочешь, Господу богу.

– Наверно, каждый человек необходим Богу.

– Отнюдь нет. До большинства из нас ему нет дела. Мы есть навоз. Много званых, но мало избранных.

– Странный способ…

– Отнюдь нет. Если до нас с вами ему дела нет, то избранного он будет беречь как зеницу ока.

– То есть вы пытаетесь определить степень важности того или иного человека по степени вмешательства бога в его судьбу?

– Что-то вроде того.

– А вы уверены, что Господь не вмешается ещё до того, как вы обратите внимание на этого человека?

– О чём ты?

– Вы уверены, что Господь допустит, что нужный человек попадёт сюда?

– Мы об этом тоже думали.

– Ну и?

– Мы стараемся это учитывать.

– Каким образом?

– А вот это я уже не могу тебе сказать.

Ей было лет двадцать. Средний рост, тонкие благородные черты лица, изящные руки и ноги, совершенная фигура. Она была совершенством. Казалось, сам Бог спустился на землю, приняв её обличие. Глядя на неё, я понял всю силу и обаяние Христа, а также остервенение черни, кричащей: РАСПНИ! Но больше всего мне запомнились её глаза. Это были глаза маленького морского котика или глаза Бога. Меня всегда поражали люди, способные убивать эти создания. Убийцы Бога на земле. Если где-то и есть Бог, то он среди них, этих невинных детёнышей, истребляемых зачастую просто ради забавы, а никак не среди хмурых церквей и храмов, призывающих убивать в себе всё живое… Её большие глаза всегда были немного удивлёнными, всегда свежими, как у пророков или детей. Её глаза светились ведомыми только ей пониманием, мудростью и силой, первичной силой женского начала.