Рута Шейл - Двоедушник

Последним, что она услышала, был ее собственный голос:

– А что такое вереды?

Ответа так и не узнала.

Антон

– Рисуешь?…

Не отвечаю. Вожу карандашом по влажной бумаге. Все наши вещи пропитаны сыростью. Удивительно, что мы все еще не подхватили какой-нибудь туберкулез.

Мне кажется, что плесень уже прорастает у меня внутри.

Над нашими головами – небо всех оттенков коричневого. Особняк, напротив которого мы стоим, отражается в мокром асфальте, как в зеркале. Мы вышли на улицу, пользуясь тем, что моросящий дождь ненадолго унялся. Я – чтобы рисовать, Шанна – просто так.

На листе возникают очертания дома. Треугольный портик с фронтоном. Колонны ионического ордера. Полуциркульные окна.

Он прекрасен.

– Красиво очень, – заключает Шанна и шмыгает носом.

– Я хочу не рисовать дома, – завожусь я. Сотню раз уже обсуждали, и все равно цепляет, как в первый. – Я хочу их строить.

– Дома, дома, дома… – Она прыгает вокруг, поглядывая на рисунок то с правой, то с левой стороны. Пальцы быстро зябнут, но я продолжаю работу. – Да ты достал уже со своими домами! Вот почему ты не спрашиваешь, чего хочу я?

Сам виноват, нарвался. Теперь молчу, чтобы не усугублять.

Шанна приплясывает. Взгляд отрешенный. Ежится в своей потертой курточке. Надо бы новую. Снова расходы…

– Ты даже не знаешь, что мне нравится, – говорит она, но не с обидой, а с каким-то незнакомым мне выражением.

– М-м.

– Ангелы. Эскалаторы. Целоваться. Твои рисунки…

Вот же ее пробрало! Обстановка, что ли, способствует?

– Еще мне нравится один человек.

Приехали.

– А мне нравятся дома.

Прячу карандаш в карман и устремляюсь обратно в особняк. Она тоже возвращается. Мы сидим в разных комнатах – две замшелых изнутри детали одного механизма. Не пересекаться взглядами. Даже случайно друг друга не касаться. Не думать…

Все это уже было. Однажды я чуть не сорвался.

У любого терпения есть предел.

У любого металла – запас прочности.

Не помню, что это был за город. Поначалу мы переезжали гораздо чаще – боялись погони. Тогда я затупил, конечно. Уроки Наставника прошли для меня впустую. Я просто не ожидал удара еще и с этой стороны.

У меня не особенно много опыта в подобных делах. Хотя, казалось бы, оба были перед глазами. С той самой ночи.

Девушка шла по пустому мосту. Вскидывала руку, едва заслышав попутку. Но никто не останавливался.

С ней явно что-то творилось. То шагала, то вдруг бросалась к перилам и свешивалась вниз, как будто хотела перелезть на другую сторону. Но не решалась. Снова шла. Снова голосовала. Мимо.

В последний раз даже не обернулась на шум мотора – машинально махнула, не надеясь на удачу.

Ее обогнал мотоцикл. Притормозил, остановился в нескольких метрах впереди.

Игни никогда не брал попутчиков. Чего ему тогда-то стрельнуло?

Я тоже смог ее рассмотреть. Глазастая, светленькая. Лицо и плечи в веснушках. Клетчатый сарафан, босоножки, рюкзачок. Смешная девчонка. Не более.

Ничто не предвещало беды.

Думал – побоится, откажется. Но она глядела на Игни, как завороженная. А он, черт бы его побрал, так же пялился на нее.

Обменялись парой фраз. Договорились. Она села и сразу прижалась к его спине. Лицо такое, точно он ее последняя надежда. Странно, что мне пришло в голову именно такое сравнение. Но оно верное.

Игни не мог этого видеть, в отличие от меня. Ее лицо в тот момент. Широко распахнутые глаза. Убитый, целлулоидный взгляд.

Следующей ночью она снова ждала на мосту.

Какой-то мужик предложил ее подвезти, но она отказалась. Стояла на обочине и смотрела вдаль.

Она ждала Игни.

Он приехал и отвез ее домой.

Тогда я сумел бы его остановить, но ничего не заподозрил.

Потом он сам ее ждал. У подъезда. Она вышла. Прическа, коротенькая юбка. Влажно блестящие губы. Руки-прутики и острые коленки. По-прежнему ничего особенного. Даже имени ее не помню. Маша? Даша?

Они спустились к реке. Туда, где заканчивался парк и начинался параллельный мир: канализационные сливы, старые покрышки и битое стекло. Она замерзла. Он отдал ей рубашку. Затем оба присели на край бетонной плиты, за которой плескалась зеленоватая вода.

Я видел их со стороны. Как обычно.

– Почему ты все время в ссадинах? – спросила она и взяла его руку. Тихонько подула на разбитые в драке костяшки пальцев.

– Почему ты все время плачешь? – спросил он вместо ответа.

– Потому что я глупая. И сама придумываю себе проблемы.

Прямо сейчас она придумывала их Антону Князеву. Сама того не подозревая.

Закрыла глаза, положила голову ему на плечо. Он был не против.

Я ненавидел их обоих. Игни и эту девчонку с незапомнившимся именем. Потому что знал, что будет дальше.

Так все и произошло.

Я до сих пор думаю, что Игни сделал это назло мне. По той же причине, почему иногда поддается Есми.

Просто чтобы я не расслаблялся.

Он знал, что я избегаю общения с девушками. Знал, что боюсь потерять контроль. Знал, что случится, если все-таки сорвусь.

Я не сдержу его чертову внутреннюю агрессию. И без того с трудом справляюсь.

Да ладно, не мог же он на самом деле влюбиться в эту… Машу-Дашу! Бред полный.

Я не допускаю мысли, что Игни способен чувствовать. Он – неживой. Неживые не чувствуют. И это отличает их от нас, живых. Точка.

Зря я сбросил ее со счетов. Той жизни, что в ней была, хватило бы на двоих.

Все, что я увидел дальше, впиталось в меня и осталось внутри надолго, очень надолго.

Старый театр на Рождественской. Тесное пространство. Поднимаются по винтовой лестнице. Голубые обои, белые перила. Потолок высокий, но стены давят. Комната. Небольшое возвышение вроде сцены, напротив – стулья. Справа и слева громоздятся остатки декораций. Бутафорские фонари, плоский фанерный дом с облезлой краской. Пыльная ткань.

Стоят рядом, как будто забыли, зачем пришли. Два темных силуэта на фоне занавеса.

Она опускается вниз, тянет его за собой. Он что-то говорит, но я не разбираю слов.

А потом обоих словно срывает с резьбы. Ищут, находят, сцепляются, неумело друг другу помогают. Я не столько вижу, сколько слышу их. Сначала шорохи. Дыхание. Треск и как будто бусины рассыпались. «Ты уверена?» – его голос. Длинный выдох – ее. Стон – его? Ее?

В этот момент наша с ним связь играет со мной злую шутку.

Я всегда чувствую его боль.

Как оказалось – не только боль.

И это самая изощренная пытка, какую он только мог для меня придумать.

Я протаскиваю через себя каждое его движение, каждое ее ответное, умираю тысячу раз в единицу времени, разлетаюсь вдребезги, перестаю быть, не имею значения, прекращаюсь…