Стивен Кинг - Противостояние

– Ты хороший парень, Ральф, ты это знаешь? Один из лучших.

– Так ты тоже, матушка. Конечно, ты не парень, но ты понимаешь, о чем я. Кстати, когда мы работали, приехал этот Редман. Хотел поговорить с Ником о вхождении в какой-то комитет.

– И что говорит Ник?

– Он написал пару страниц. Но если до этого дойдет, меня устроит все, что устроит матушку Абагейл. Верно?

– Да что такая старая женщина, как я, может об этом сказать?

– Много чего. – Ральф разом стал серьезным. – Мы здесь благодаря тебе. Как я понимаю, мы сделаем все, что ты захочешь.

– Я хочу продолжать жить свободной, как всегда жила, как американка. Я хочу говорить, когда сочту нужным. Как американка.

– Все это у тебя будет.

– Остальные придерживаются такого же мнения, Ральф?

– Будь уверена.

– Тогда все отлично. – Она покачалась на кресле. – Пора всем браться за работу. Слишком многие болтаются без дела. Большинство просто ждет, чтобы кто-то сказал им, где можно спустить штаны и наложить.

– Так я могу приступать?

– К чему?

– Ник и Стью спросили, смогу ли я отыскать печатный станок и, возможно, запустить его, если они обеспечат меня электричеством. Я им сказал, что никакого электричества не нужно, я просто пойду в старшую школу и найду самый большой ручной мимеограф. Им нужны листовки. – Он покачал головой. – Это ж надо! Семьсот штук! Тогда как нас здесь всего четыреста.

– И девятнадцать у калитки, возможно, уже полегли от теплового удара, пока мы с тобой болтаем. Приведи их сюда.

– Уже веду. – Ральф пошел к воротам.

– Ральф!

Он посмотрел на нее.

– Отпечатай тысячу, – распорядилась она.

Они вошли в калитку, которую открыл для них Ральф, и она ощутила свой грех, тот самый, который звала матерью греха. Отцом греха она полагала воровство; каждая из Десяти заповедей в принципе сводилась к одной: не укради. Убийство – это кража жизни, прелюбодейство – кража жены, корыстолюбие – тайное, крадущееся воровство, которое свивает гнездо в пещере сердца. Богохульство – кража имени Божьего, уведенного из Дома Господнего и отправленного бродить по улицам, как подзаборная шлюха. Она никогда особенно не воровала, разве что время от времени какую-нибудь мелочь.

Матерью греха была гордыня.

Гордыня являла собой женскую сторону Сатаны в человечестве, неприметную яйцеклетку греха, всегда способную к зачатию. Гордыня не пустила Моисея в Ханаан, где виноград рос такими большими гроздями, что людям приходилось тащить их на спине. Кто добыл воду из скалы, когда нас мучила жажда? – спросили дети Израиля, и Моисей ответил: Я добыл.

Она всегда была гордой женщиной. Гордилась полом, который вымыла, стоя на руках и коленях (но Кто дал ей руки, и колени, и саму воду, которой она мыла пол?), гордилась, что все ее дети стали хорошими людьми – никто не попал в тюрьму, не начал пить и не подсел на иглу, не спал в чужих постелях, – но матери детей были дочерьми Бога. Она гордилась своей жизнью – но не она предопределила ее. Гордость – проклятие воли, и у гордости, как у женщины, были свои маленькие хитрости. Даже в своем преклонном возрасте Абагейл не научилась распознавать все ее иллюзии, по-прежнему уступала ее чарам.

Когда вновь прибывшие входили в калитку, она подумала: Они пришли увидеть именно меня. И, потворствуя этому греху, в голове возникли кощунственные метафоры: люди входили один за другим, будто прихожане, их молодой предводитель не поднимал глаз, рядом с ним шла светловолосая женщина, а за ними – мальчик и темноглазая женщина, в черных волосах которой белели седые пряди. Остальные тянулись следом.

Молодой мужчина поднялся на крыльцо, но его женщина осталась у лестницы. Как и говорил Ральф, с длинными волосами, но чисто вымытыми. Он отрастил рыжевато-золотистую бороду. Абагейл отметила его волевое лицо с недавно появившимися у уголков рта и на лбу морщинами ответственности.

– Вы действительно настоящая, – мягко выдохнул он.

– Да, я всегда так думала, – ответила она. – Я Абагейл Фримантл, но здесь меня чаще зовут матушка Абагейл. Добро пожаловать к нам.

– Спасибо, – просипел он, и она увидела, что он борется со слезами. – Я… мы рады, что добрались. Меня зовут Ларри Андервуд.

Она протянула руку, он пожал ее, легонько, с благоговением, и вновь она почувствовала укол гордости, желание вскинуть голову. Он словно думал, что в ней пылает огонь, который может его обжечь.

– Я… вы мне снились, – смущенно добавил он.

Она улыбнулась и кивнула, он неуклюже повернулся, чуть не запутался в собственных ногах. Сгорбившись, спустился по лестнице. Он распрямится, подумала она. Теперь, когда он здесь и скоро выяснит, что ему нет необходимости держать на своих плечах весь мир. На человека, который не уверен в себе, нельзя возлагать ответственность на слишком долгий срок, во всяком случае, пока он не возмужает. А Ларри Андервуд еще зелен и может согнуться. Но ей он понравился.

Следом на крыльцо поднялась его женщина, миниатюрная, с фиалковыми глазами. Она посмотрела на матушку Абагейл смело, но без дерзости.

– Я Люси Суонн. Приятно с вами познакомиться. – И, хотя была в брюках, она сделала реверанс.

– Я рада, что ты смогла приехать, Люси.

– Вы не будете возражать, если я спрошу… ну… – Она опустила глаза и густо покраснела.

– Мне сто восемь лет, – доброжелательно ответила матушка Абагейл. – Но чувствую я себя в эти дни на двести шестнадцать.

– Вы мне снились. – И Люси отвернулась в некотором замешательстве.

Следом на крыльцо поднялись темноглазая женщина и мальчик. Женщина смотрела на нее строго и решительно, на лице мальчика читалось благоговение. Мальчик ей понравился, но что-то в женщине заставило похолодеть. Он здесь, подумала матушка Абагейл. Он пришел в обличье этой женщины… ибо остерегайся его, приходящего во многих обличьях, помимо своего собственного… волка… ворона… змеи.

Она даже испугалась за себя, на мгновение подумала, что эта странная женщина с белыми прядями в волосах небрежно протянет руку и переломит ей шею. И матушка Абагейл буквально увидела, как лицо женщины исчезло, превратилось в дыру во времени и пространстве, в дыру, из которой два глаза, темные и проклинающие, смотрели на нее, затерянные, загнанные, лишившиеся надежды.

Но перед ней стояла всего лишь женщина – не он. Темный человек никогда не рискнул бы прийти сюда, пусть даже не в своем обличье. Перед ней стояла женщина – очень красивая – с выразительным, чувственным лицом, стояла, положив руку на плечи мальчика. Матушке Абагейл все это просто пригрезилось. И ничего больше.