Клайв Баркер - Проклятая игра

Она издала неопределенное восклицание вместо ответа. Углы ее губ опустились.

— Завтра? — предложил он.

На это она не ответила вообще, а повернулась и направилась к дому. Марти потоптался в одиночестве, понимая, что их разговор полностью сойдет на нет, если не найти способ оживить его.

— Очень странно жить в доме, где не с кем поговорить, — произнес он.

Казалось, оборвалась струна.

— Этот дом папы, — просто ответила Кэрис. — Мы всего лишь живем в нем.

Папа… Так она его дочь. Теперь Марти понял, что напоминали ее губы; только у отца опущенные уголки выглядели стоически, а у нее казались печальными.

— Не говори никому, — попросила она.

Он подумал, что она имеет в виду их встречу, и не стал допытываться. У него осталось немало важных вопросов, и он задал бы их, если бы Кэрис не убегала. Он хотел показать, что она ему интересна, но не мог найти слов. Внезапная перемена темпа — от мягкого, плавного разговора до этого завершающего стаккато — привела его в замешательство.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

Она посмотрела на него; в капюшоне она выглядела так, словно носила траур.

— Мне нужно спешить, — сказала она. — Меня ищут.

Она ускорила шаг и, сгорбив плечи, дала ему понять, что он не должен следовать за ней. Он подчинился и замедлил шаг, отпуская ее к дому без прощального взмаха или взгляда.

Марти не пошел на кухню, где пришлось бы слушать болтовню Перл во время завтрака, а повернул назад, добрался до внешней ограды и заставил себя сделать еще один сложный круг. Он бежал по лесу и внимательно всматривался под ноги, ища ракушки.

17

Спустя два дня, примерно в половине двенадцатого вечера, Марти вызвал Уайтхед.

— Я в кабинете, — сказал старик по телефону. — Хотел бы сказать вам пару слов.

В кабинете, хотя и оснащенном полудюжиной ламп, царила почти полная темнота. Горела лишь лампа на столе, освещая лежащую там кипу бумаг. Уайтхед сидел в кожаном кресле перед окном. Позади него на столе стояли бутылка водки и полупустой стакан. Он не повернулся, когда Марти постучал и вошел, а обратился к нему со своего наблюдательного пункта перед залитой светом лужайкой.

— Я полагаю, отныне не стоит держать вас на поводке, Штраус, — сказал он. — До сих пор вы отлично работали. Я удовлетворен.

— Благодарю вас, сэр.

— Послезавтра утром здесь будут Билл Той и Лютер, так что у вас появится возможность поехать в Лондон.

Прошло почти восемь недель с того дня, когда Марти прибыл в усадьбу. И вот наконец поступил сигнал, что он удержался на своем месте.

— Лютер подобрал вам автомобиль. Поговорите с ним, когда он приедет. На столе немного денег для вас…

Марти бросил взгляд на стол; там действительно лежала пачка банкнот.

— Возьмите их.

У Марти закололо кончики пальцев, но он справился с собой.

— Этого хватит на бензин и ночь в городе.

Марти не стал пересчитывать банкноты; он сложил их и убрал в карман.

— Благодарю вас, сэр.

— Там есть адрес.

— Да, сэр.

— Возьмите его. Магазин принадлежит человеку по имени Галифакс. Он снабжает меня клубникой вне зависимости от сезона. Вы заберете мой заказ, если я попрошу?

— Конечно.

— Это мое единственное поручение. Так как вы вернетесь утром в субботу, все остальное время в вашем распоряжении.

— Благодарю вас.

Рука Уайтхеда потянулась к стакану с водкой, и Марти подумал, что старик сейчас повернется, чтобы посмотреть на него. Но тот не повернулся. Разговор, очевидно, был закончен.

— Это все, сэр?

— Все? Я полагаю, да. А вы?

Прошло много месяцев с тех пор, как Уайтхед в последний раз ложился спать трезвым. Он стал пить водку как снотворное, когда его одолевали ночные страхи; сначала стакан или два, чтобы притупить остроту ужаса, постепенно увеличивая дозу, когда организм привыкал к ней. Он не испытывал удовольствия от опьянения — противно опускать кружащуюся голову на подушку и слушать, как мысли пищат в ушах. Но страха он боялся больше.

Сейчас, когда он сидел перед газоном, через порог света из темноты вдруг выступила лиса. Освещенная ярчайшим лучом, она замерла, уставившись на дом, что позволяло отлично разглядеть ее острую мордочку. Зверь жмурился и моргал, но это продолжалось совсем недолго. Внезапно животное почуяло опасность — возможно, собак — махнуло хвостом и исчезло. Уайтхед еще очень долго смотрел на пятно света, где только что стояла лиса, отчаянно надеясь, что она вернется и разделит его одиночество. Но у нее имелись другие дела в ночи.

Когда-то и он был лисой: тонкий и острый — ночной странник. Но многое изменилось. Провидение оказалось щедрым, мечты сбылись, и лиса, вечно меняющая форму, стала толстой и ленивой. Мир тоже изменился: он превратился в географию прибыли и убытка. Расстояния свелись к величине его владений. Постепенно Уайтхед забыл свою предыдущую жизнь.

Но в последние годы он вспоминал ее все чаще и чаще. Она возвращалась в ярчайших, но вызывающих укоризну деталях, хотя события вчерашнего дня таяли в тумане. Однако в глубине сердца он знал, что пути назад к тому благословенному состоянию нет.

А что впереди? Одинокое путешествие в безнадежное место, где нет опознавательных знаков, указывающих направо или налево, где все направления равны, где нет ни холма, ни дерева, ни приюта. Вот такое место. Такое ужасное место.

Но там он не будет одинок. В том нигде его ждет компаньон.

И когда в нынешнем безвременье он смотрел на эту землю и ее владельца, он желал — господи, как же он желал! — остаться лисой.

III

Последний европеец

18

Энтони Брир, Пожиратель Лезвий, вернулся в свою крошечную квартирку уже под вечер, налил себе растворимый кофе в любимую чашку, затем сел на стол и под падающим светом принялся вязать петлю. Он знал с самого раннего утра, что сегодня тот самый день. Не нужно возвращаться в библиотеку; если со временем они заметят его отсутствие и напишут ему записку с требованием сообщить, где он, Брир не ответит. Небо за окном выглядело грязным, как его простыни; будучи практичным человеком, он думал: зачем утруждать себя стиркой, когда мир грязен и я грязен и нет ни малейшего шанса очистить хоть что-нибудь? Наилучший выход — положить конец мерзкому существованию раз и навсегда.

Он видел достаточно повешенных. Правда, лишь на фотографиях в книге о военных преступлениях, украденной с работы. На ней стояла пометка: «Не для открытого доступа. Выдается по требованию». Предупреждение дало ему пищу для раздумья: вот книга, которую люди не слишком хотели видеть. Он бросил ее в сумку, не открывая; он понял из названия — «Советские документы о зверствах нацистов» — что чтение будет столь же сладким, как и предвкушение. Но он ошибался. Сознание того, что в сумке лежит запрещенная книга, не могло и сравниться с откровением, которым стала для него книга. Там были фотографии сожженных руин чеховского дома в Истре и оскверненной усадьбы Чайковского. Но в основном — и это самое важное — там были фотографии мертвецов. И похороненных под руинами, и заледеневших, лежавших на кровавом снегу. Дети с раздробленными черепами, люди в траншеях, застреленные в лицо, люди с вырезанными на груди и ягодицах свастиками. Но жадный взор Пожирателя Лезвий больше всего привлекали фотографии повешенных. Особенно одна; на нее Брир смотрел очень часто. Это был снимок красивого молодого человека, удавленного на импровизированной виселице. Фотограф уловил последний момент его жизни: повешенный смотрел прямо в камеру с болезненной и блаженной улыбкой на лице.