Клайв Баркер - Проклятая игра

Внезапно свет погас, и смерть опустилась на него. Ни потоков сожалений, сопровождающих конец, ни моментально прокручивающейся истории жизни, омраченной виной. Просто темнота, потом еще более глубокая темнота, а затем темнота настолько глубокая, что ночь показалась бы ярким светом по сравнению с ней. Вот и все; как просто.

Нет; не все.

Далеко не все. Комок неприятных ощущений опустился на Брира, вторгся в интимный мир его смерти. Легкое дуновение согрело лицо, раздражая нервные окончания. Тяжелое дыхание навалилось на него, без приглашения ворвалось в вялые легкие.

Он сопротивлялся реанимации, но спаситель был неумолим Вокруг снова проступили очертания комнаты. Сначала свет, потом силуэты. Теперь цвета, блеклые и грязные. Брир услышал собственный кашель и почувствовал запах рвоты. Отчаяние навалилось на него. Неужели он не сумел даже убить себя?

Кто-то назвал его по имени. Он помотал головой, но голос раздался снова Глаза Брира увидели лицо.

О! Ничего не кончено. Совсем нет. Это не переправа в ад или рай. Ни у кого из тамошних обитателей нет такого лица, в которое Брир сейчас смотрел.

— А я-то думал, что уже потерял тебя, Энтони, — сказал Последний Европеец.

19

Он поднял стул, опрокинутый Бриром при попытке самоубийства, и сел на него с видом безукоризненным, как обычно. Брир попытался что-нибудь сказать, но его язык распух и едва помещался во рту. Он пощупал его, и пальцы окрасились кровью.

— Ты прикусил язык от энтузиазма, — заметил Европеец. — Ты сейчас не сможешь есть и говорить нормально. Но это пройдет, Энтони. Время лечит все.

У Брира не осталось сил, чтобы подняться с пола; он просто лежал с петлей на шее и глядел на обрывок, все еще висевший на крюке. Очевидно, Европеец обрезал веревку и позволил ему упасть. Тело Брира затряслось; зубы стучали, как у бешеной обезьяны.

— Ты в шоке, — сказал Европеец. — Полежи немного. Я приготовлю чай, если ты не против. Сладкий чай — то, что надо.

Брир перебрался с пола на кровать. Его брюки были испачканы спереди и сзади, и он чувствовал себя омерзительно. Но Европейцу это было безразлично. Он прощал все, Брир знал. Никто другой не обладал такой способностью прощать, и столь безразличная гуманность унижала Брира. Европеец знал все о его тайных пороках и не произнес ни единого запрещающего слова.

Брир приподнялся на кровати и почувствовал, что признаки жизни возвращаются в разбитое тело. Он наблюдал, как Европеец готовит чай. Они были совершенно разными людьми. Брир всегда испытывал перед своим гостем благоговейный ужас. Европеец сказал ему однажды:

— Я последний из своего племени, Энтони, как и ты. У нас много общего.

Брир не сразу осознал значение этих слов, но со временем начал понимать. Они означали: «Я последний истинный европеец; ты последний истинный пожиратель лезвий. Мы должны помогать друг другу».

Европеец так и делал: несколько раз вызволял Брира, поощрял его незаконные деяния и учил, что быть пожирателем лезвий — стоящее дело. Взамен он почти ничего не просил; несколько небольших поручений, не больше. Но Брир был недоверчив. Он полагал, что придет время, когда Последний Европеец («Пожалуйста, зовите меня мистер Мамолиан», — предлагал тот, но Брир не мог заставить себя выговорить это смешное имя) в свою очередь попросит об услуге. И это будет не пара странных дел, как обычно; это будет что-то ужасное. Брир знал и боялся этого.

Умирая, он надеялся избежать уплаты долга Европейцу. Чем дольше он не видел мистера Мамолиана (прошло шесть лет после их последней встречи), тем сильнее его пугали воспоминания о нем. Образ Европейца не поблек со временем. Напротив, его глаза, его руки, мягкость его голоса оставались кристально ясными, хотя вчерашние события меркли. Будто Мамолиан никогда полностью не исчезал из виду, оставляя в голове Брира маленькую часть себя, чтобы протирать картинку, если она запылится от времени, и следить за каждым движением своего слуги.

Неудивительно, что он появился вовремя и вторгся в сцену смерти, прежде чем она была сыграна до конца. Неудивительно, что он говорит с Бриром сейчас, как будто они никогда не расставались. Словно он — любящий муж, а Брир — преданная жена и годы их не разлучат. Брир смотрел за движениями Мамолиана: тот передвигался от раковины к столу, ставил чайник, расставлял чашки, с гипнотизирующей ловкостью производя эти домашние действия. Долг придется заплатать, понял Брир. И пока не заплатишь полностью, темноты не будет. От этой мысли он стал тихонько поскуливать.

— Не плачь, — сказал Мамолиан, не поворачиваясь от раковины.

— Я хотел умереть, — пробормотал Брир. Слова звучали так, словно его рот забит камешками.

— Ты пока не можешь погибнуть, Энтони. Ты кое-что должен мне. Ты ведь сам понимаешь?

— Я хотел умереть, — только и выговорил в ответ Брир.

Он пытался не ненавидеть Европейца, потому что тот непременно почувствует ненависть, удостоверится в ней и тогда, возможно, утратит снисходительность. Но скрыть чувства было сложно: раздражение просачивалось сквозь всхлипывания.

— Жизнь так жестока к тебе? — спросил Европеец.

Брир шмыгнул носом. Он не хотел разговоров, он хотел темноты. Разве Мамолиан не понимал, что поздно исцелять и оправдывать? Брир был куском дерьма на подошве монгола, самой ничтожной и безнадежной вещью во Вселенной. Образ Пожирателя Лезвий, последнего представителя некогда ужасного племени, тешил его самолюбие несколько лет, но фантазия давно потеряла силу и уже не могла освятить его мерзость. Всего лишь трюк, просто трюк; Брир знал это и ненавидел Мамолиана за его манипуляции.

«Я хочу умереть», — только так он мог думать.

Произнес ли он эти слова? Кажется, нет, но Мамолиан ответил ему, как будто все было произнесено вслух:

— Конечно хочешь. Я понимаю. Я действительно понимаю. Ты думаешь, это иллюзия: племена и мысли об избавлении. Но, поверь мне, все не так. В мире еще есть цель. Для нас обоих.

Брир поднес руку тыльной стороной к глазам и попытался унять всхлипывания. Его зубы больше не стучали, но чувствовал он себя странно.

— Так была ли жизнь жестока к тебе? — спросил Европеец.

— Да, — угрюмо ответил Брир.

Мамолиан кивнул. Он глядел на Пожирателя Лезвий с состраданием или идеально это изображал.

— По крайней мере тебя не засадили за решетку, — сказал он. — Ты осторожен.

— Ты научил меня этому, — признал Брир.

— Я показал тебе то, что ты и сам знал, но не видел, слишком запутанный другими людьми. Если ты забыл, могу показать снова.