Темные проемы. Тайные дела - Роберт Эйкман
Гюнтер удалился. Девушка не удостоила его даже взгляда.
– Мне кажется, ему бы не помешал врач, – заметил Фенвилл. – Этот кашель…
– Извините за то, что он такой копуша. Мне очень жаль.
Не эта черта Гюнтера беспокоила Фенвилла. Но хозяйка дома снова заговорила:
– А скажите-ка, часто ли вы ходите в ресторан с одной женщиной и бросаете ее, чтобы потом увиться за другой?
– Извините, я просто не устоял.
– Надеюсь, это у вас не любовь с первого взгляда?
– Боюсь, она самая.
– Если вы говорите «боюсь», значит, уверенности у вас нет. Когда это случилось со мной, я ни в чем не сомневалась.
Не веря своим ушам, Фенвилл тихо сказал:
– Нет сомнений и у меня.
Она отложила спицы и зевнула, прикрыв рот ладонью.
– Скажите мне, – сказала она, – как вы проводите все эти долгие бесцельные часы?
– Я работаю… я студент-архитектор.
– Студент-архитектор, обедающий в «Антресоли»? – Она поднялась и подошла к нему. Фенвилл затаил дыхание. Казалось, ответ ей особо и не требовался, но Фенвилл сказал:
– Случай был особый.
Она села в одно из больших кресел и, засучив широкие рукава платья, подставила огню свои бледные руки.
– Та девушка – ваша жена?
– Нет, – сказал Фенвилл. – Всего лишь… подруга.
– Ах, вот как. У нее внешность типичной богатой наследницы, знаете ли. – «Не так уж и сложно догадаться», – решил Фенвилл про себя. – Как жаль, что я не богата.
Фенвилл смотрел на ее очаровательные губы, тонкую паутинку ресниц, нежную кожу, идеальные запястья и миниатюрные ручки.
– Зато вы прекрасны.
Она никак не отреагировала на комплимент и сказала:
– У каждой комнаты в этом доме – особая стать. Их отделкой занимались разные люди – лучшие специалисты своего времени. Здесь, например, выдержан стиль кватроченто.
– Я заметил, – сказал Фенвилл, оглядываясь вокруг. – Покажете мне остальные?
– Остальные сейчас пусты. Заперты, забыты. Я больше не собираю вечеринки.
– И много на ваш век пришлось вечеринок? – На вид девушке можно было дать лет девятнадцать от силы, или двадцать.
– Да здесь чуть ли не каждую ночь собирались люди. Дом всегда был полон. Ну, само собой, когда отец был жив. И мне приходилось отдуваться за хозяйку. Отец предпочитал, чтобы это была я, а не мать. А потом, однажды ночью, он застрелился, и я обнаружила, что на мне повис и этот дом, и целый ворох долгов.
– Какой ужас! И давно это произошло?
– Точно не скажу… много лет назад. Моя мать повредилась в уме после этого. Но она всегда была бесхитростной душой, бедная моя матушка. Отец ее на дух не переносил, вечно гнал прочь. А меня вот любил.
– Грустно это. Мне очень жаль. – И вновь Фенвиллу больше нечего оказалось сказать.
– Да, – серьезно ответила девушка, – разоряться – всегда трагично.
Фенвилл задумался. И опять, это не то, что он имел в виду. Глядя на огромные уголья в камине, он спросил вместо этого:
– Вы когда-нибудь задумывались о том, чтобы выйти в мир?
– Вот только вчера вечером я выходила в мир. Раньше я ходила в «Антресоль» с отцом. И до сих пор хожу туда, когда хочу подумать о нем или спросить его совета.
– Вот почему вы выглядели такой печальной?
Глаза девушки округлились, взгляд подернулся странной поволокой.
– Я любила своего отца. – Казалось, она вот-вот расплачется.
– Ох, извините. Я… я задал весьма бестактный вопрос.
– И мне нужно было, чтобы он сказал мне, как быть. – Девушка все еще смотрела на Фенвилла, растапливая его сердце и разум.
– Но… разве вы не упомянули, что он наложил на себя руки? – Слова были сказаны прежде, чем он успел обдумать их – вырвались-таки.
– Он до сих пор говорит мне, что делать, когда у меня проблемы. По крайней мере, он обычно так делает. Вчера вечером он почему-то молчал. – Ее голос был полон недоумения и сожаления. Она медленно отвернула голову. Суть ее речей была довольно-таки странной, но для Фенвилла все это с лихвой искупала трепещущая в сердце нежность по отношению к ней.
– Жаль, что он вас так подвел, – решил подыграть он.
Тут ей, похоже, пришла в голову новая мысль:
– Возможно, он послал вас дать мне совет? Вместо того, чтобы отдуваться самому. – Она чуть склонила голову, как бы задавая немой вопрос. – Это многое объяснило бы.
– Возможно, так оно и есть, – согласился Фенвилл.
– Вот почему вы бросили там жену и проследовали за мной до самого дома. Я думала, вас вела любовь… но нет, кое-что гораздо более важное. О, дорогой отец! – Она сложила руки на груди, и ее глаза странно заблестели. В этом упоминании о чем-то «гораздо более важном», нежели любовь, Фенвиллу причудилось нечто невинное, почти что детское.
– Это была любовь, – произнес Фенвилл, снова покраснев. – И Энн – не моя жена.
– Энн? – Молодая хозяйка воззрилась на него почти с подозрением.
– Энн Террингтон. Она сопровождала меня вчера вечером.
– Да, эта богатая девушка. – Она была так взволнована, что, казалось, ей было трудно следить за ходом своих мыслей. – Думаете, мой отец послал вас, чтобы помочь мне?
– Может, и так.
– Знаете, мне не помешала бы помощь.
Фенвилл улыбнулся ей в глаза.
– Я к вашим услугам.
– Ох, ну наконец-то! Новый друг! – Она захлопала в ладоши, изображая ребяческое счастье, выгляда при этом донельзя очаровательно. Затем, переменившись в лице будто по щелчку невидимых пальцев, она уточнила: – А вам точно можно доверять?
– Да, – твердо сказал Фенвилл. – Можете на меня положиться.
– Вы клянетесь?
Он протянул руку и коснулся ее пальцев. Она отдернулась и сказала:
– Ну, конечно, что вы об этом знаете.
– Так расскажите мне все, что нужно знать, Дорабелла.
Ему пришло в голову, что в свете нелепого предположения об ее отце неожиданное появление в его жизни доктора Бермуды смотрелось по крайней мере любопытно.
– Вы знаете мое имя? – Она выглядела искренне пораженной. – Но откуда?
– Поскольку я люблю вас, я поставил перед собой задачу побольше о вас узнать. Меня, кстати, зовут Малкольм.
Она хихикнула.
– Ничто не страшно мне. Малкольм – мальчишка![16]
Хотя Фенвилл ее не понял, ему понравилось, что она уже мило подшучивает над ним. Но смех ее звучал резковато – далеко не так музыкально, как обычный ее голос.
– Ну где там наш чай? Пойду проверю. – Она с птичьей грацией перепорхнула с одного конца комнаты на другой, и Фенвилл последовал за ней
