Альберт Санчес Пиньоль - В пьянящей тишине

– А диспареунией она не страдает?

– Что это еще за диспареуния?

– Диспареуния – это боль при половом сношении.

В это время мы обедали за столом на его этаже, и он так и замер с открытым ртом, не донеся до него ложку. Он не смог доесть свою тарелку похлебки и так хохотал, что я стал опасаться, не свихнет ли он себе нижнюю че­люсть. Хохот поднимался из его желудка, груди и живо­та. Он шлепал себя по бедрам и чуть не падал с табурет­ки. Слезы выступали у него на глазах, он на минуту приостанавливался, чтобы их вытереть, и снова хохо­тал. Он смеялся и смеялся; потом начал было чистить ружье, но не мог остановиться. Он хохотал до самого захода солнца, пока ночь не вынудила нас сосредоточить внимание на обороне.

Зато в другой раз, когда случайно в разговоре речь за­шла о животине и я спросил, почему он наряжает ее в этот нелепый наряд огородного пугала, в этот гряз­ный, потерявший форму и. обтрепанный свитер, его от­вет был лаконичным и четким:

– Ради благопристойности.

Вот таков он был, этот человек.

7

11 января.

Один японский философ писал, что лишь немногим людям дана способность ценить военное искусство. Батис Кафф был именно таким человеком. По ночам он воюет, а днем предается любви. Трудно сказать, какое из этих двух занятий возбуждает его сильнее. В ящиках мо­его багажа он обнаружил пару волчьих капканов. Страшные железные острия, как челюсти акулы. Батис очень обрадовался и поставил капканы на расстоянии точного выстрела. Парочка чудищ попалась в ловушки, и он убил их меткими выстрелами – если следовать его собственному совету беречь боеприпасы, эти патроны тратить не стоило. Утром он пошел к капканам, движи­мый невысказанным желанием заполучить какой-нибудь трофей. Однако чудища, бешено пожиравшие лю­бой кусок мяса, утащили с собой трупы и заодно прихватили капканы. Это его очень раздосадовало.

13 января.

Развивая мысли Мусаши[7]: доблесть воина определя­ется не тем делом, за которое он борется, а тем уроком, который он способен извлечь для себя из борьбы. К не­счастью, этот афоризм на маяке теряет всякий смысл.

14 января.

В первые ночные часы небо необычайно чистое. Вол­шебное зрелище: звезды на небосклоне и звездопад. Я расчувствовался до слез. Мысли о широте, на которой находится остров, и о карте звездного неба. Мы нахо­димся так далеко от Европы, что созвездия занимают не­обычные положения и я не могу их различить. Но надо признать, что никакого беспорядка в этом нет; положе­ние кажется нам беспорядочным только тогда, когда мы не способны воспринять незнакомые нам порядки и по­ложения. Мироздание не знает беспорядка, он сущест­вует лишь в нашем сознании.

16 января.

Ничего. Никакого штурма.

17 января.

Ничего.

18 января.

Ничего, решительно ничего. Куда они запропасти­лись?

19 января – 25 января.

Лето южных широт робко потухает, но в этой робос­ти есть свое величие. Сегодня я видел бабочку. Здесь, на маяке. Она порхала туда-сюда, безразличная к нашим страданиям. Кафф попытался было прибить ее своей ла­пищей, но сделал это с присущим ему безразличием. Это было бы настоящим преступлением, потому что на­ступали холода, и нам, наверное, не доведется увидеть больше ни одной бабочки. Но вступать в разговоры на подобные темы с таким человеком нет смысла.

К этим мыслям примешивались и другие: не столь философские и гораздо более тревожные. Летом ночи коротки, но сейчас на нас со всей неизбежностью надвигается зима, а значит, и темнота. Чудища всегда напада­ют в ночи, и штурм с каждым днем длится все дольше. Что с нами будет, когда солнце скроется на двадцать ча­сов или даже больше?

26 января.

Размеры острова так незначительны, что взгляд, па­дая без конца на одни и те же предметы, кажется, точит даже камни. Мы рассматриваем окрестности маяка, как некую обширную область. У каждого уголка свое назва­ние, мы окрестили каждое дерево, каждый камень. Вет­ка необычной формы сразу же получает имя. Таким об­разом, расстояния приобретают новые качества. Если бы кто-нибудь услышал наш разговор, то подумал бы, что мы говорим о каких-то далеких местах, между тем любой предмет находится здесь в двух шагах от тебя.

Время тоже превращается в некое относительное по­нятие. Капелька росы, повисшая на паутинке, может дрожать там целую вечность, пока не упадет, а иногда стоит только моргнуть – и пролетела целая неделя.

27 января.

Своеобразная акустика маяка передает мне все эроти­ческие звуки. Обычно Батис выбирает самый конец но­чи, когда я ухожу с балкона и с его этажа, чтобы начать свой сеанс. Это занятие может занимать у него два, три или даже четыре часа. Его стоны раздаются с точностью метронома. Они напоминают хрипы человека, умираю­щего от жажды и идущего по пустыне: монотонная аго­ния. Иногда мне кажется, что он способен выдерживать этот ритм часами.

Любопытно отметить полиоргазмию животины. Я могу следить за ее постоянным возбуждением: спазмы учащаются, а потом наслаждение достигает высшей точки. Каждые полторы минуты, не больше, напряже­ние разряжается извержением вулкана вскриков и долгих, очень долгих стонов. Эта кульминация длится це­лых двадцать секунд, а потом, вместо того чтобы сойти на нет, все повторяется снова. Батис, равнодушный к ее состоянию, не меняет своего ритма, пока наконец напря­жение не разряжается под какое-нибудь крепкое словцо.

28 января.

Иногда мы используем в пищу крабов. В Европе таких бы никто и в рот не взял. У них толстенный панцирь, а под ним много жира и мало мяса. Но мы их поедаем с удовольствием, ничего другого нам не остается. Снача­ла – по причине моей собственной наивности – весь остров мог наблюдать, как я по-идиотски прыгал по при­брежным камням. Крабы легко от меня убегали, прячась в трещины скал. Волны, ударяясь в их глубоких промои­нах, обдавали меня пеной и брызгами. Занятие было ско­рее опасным, чем увлекательным. Я хотел пополнить запасы провизии на маяке, но холодная вода сводила мои пальцы. Я давно так не ругался. К счастью, в это время поблизости оказался Батис, который заметил:

– Вы похожи на хромую козу, Камерад.

Он направлялся в лес с топором на плече. За ним шла его животина. Кафф причмокнул губами, отдавая ей приказ, и она змеей скользнула между камнями. Ее спо­собность ловить крабов показалась мне оскорбитель­ной. Кроме того, она отколупывала с камней каких-то моллюсков, которые так плотно присасывались к ска­лам, что я и не пытался их собирать – мне наверняка по­надобились бы молоток и железный клин. Ей же было достаточно своих когтей, я только подставлял корзину. Иногда, прежде чем бросить туда краба, животина отры­вала у него клешню и съедала ее целиком.