Мария Барышева - Дарители

Баскакова вдавило обратно в кресло — с такой силой, что лопнула обивка и отчаянно вскрикнули сломанные пружины. Он выгнулся в жестокой судороге, царапая каблуками блестящий паркет, подлокотники хрустели под стиснувшими их пальцами. Кожа взбугрилась пульсирующей сетью сосудов, белки глаз мгновенно и густо испещрили красные прожилки, и суженные, невидящие зрачки горели среди них, точно капли расплавленной смолы. Рот в беззвучном крике распахнулся так широко, что кожа в уголках лопнула, и теперь в кресле билось нечто жуткое, с рваным звериным оскалом, кроваво-красными глазами и вздувающейся в ритме бешено колотящегося сердца кожей.

Они смотрели.

Наташа возилась на полу, ошеломленно мотая головой, а они смотрели, столпившись неподалеку от кресла, стоя плечом к плечу, застыв на развороте, на подъеме, на шаге, на вздохе и напрочь забыв о существовании друг друга. Опрокинутый мольберт полыхал, уже занялся паркет, и огненные щупальца плитка за плиткой ползли к уютно горящему камину, но огня никто не замечал. Только Сканер, вскинув руки к лицу, медленно пятился к двери, издавая странные кудахтающие звуки — то ли смех, то ли плач, то ли и то, и другое вместе.

Они смотрели, а когда крик Виктора Валентиновича обрел звук и силу, некоторые даже сделали несколько шагов к креслу, приоткрыв рты в жадном, детском любопытстве. Среди них был и маленький врач с сияющими от бездумного восторга глазами.

Крик, заполнивший комнату от пола до потолка, был страшным, мучительным воплем человека, заживо раздираемого на куски, но сквозь него проникали иные звуки — сырые, утробные, хлюпающие, словно кто-то ворочался в густой липкой грязи. Налитые кровью глаза то выпучивались, словно грозя лопнуть, то уходили обратно в глазницы, вздувалась и опадала шея, из разорванного рта тянулись длинные темно-розовые нити слюны. Судороги поддергивали тело из кресла в жуткой и нелепой пародии на любовный ритм. Руки и изуродованное лицо отекли, а следом начало разбухать и раздаваться тело, точно его накачивали воздухом. Не выдержав, жалобно затрещали нитки дорогой, добротно сшитой одежды, и лоскут за лоскутом она начала оползать, уже не нужная, тихо ложиться на паркет, словно пустая шкурка недавней личинки. Черные, еще хранящие праздничный лоск туфли лопнули, и из них полезли чудовищно распухшие ступни и скрюченные пальцы, обтянутые черными носками. Крутясь, весело запрыгали в разные стороны пуговицы. Одну из них поймало ползущее огненное щупальце и почти мгновенно превратило в темную лужицу.

К крику примешался задушенный хрип, и руки того, что было Баскаковым, забили по распухшему горлу, раздирая кожу коротко остриженными ногтями. Один из пальцев зацепил золотую цепочку с православным крестиком, и, разорванная, она тихо соскользнула вниз. На тронутом старостью теле уже не осталось ничего, кроме белья, носков и потерявших форму туфель, браслет часов, перетянувший левую руку, скрылся под складками кожи. Волосы стояли торчком, словно сквозь тело пропускали электрический ток. Вздувшиеся вены то там, то здесь выстреливали тонкими темными струйками.

Они смотрели.

Дергающееся в кресле существо уже потеряло всякое сходство с человеком. Больше всего оно было похоже на огромный резиновый мешок, из которого кто-то отчаянно пытается выбраться наружу. Хрустели шейные позвонки и кости выворачивающихся из суставов конечностей. Щеки, живот, грудь, кожа подмышками — все вспухало и затвердевало кошмарными буграми. Один походил на трехпалую лапу, другой — на затянутую кожей оскаленную пасть, третий почти отчетливо напоминал человеческое лицо со сглаженными чертами, а тело продолжало обрастать все новыми и новыми буграми, словно мягкая глина под пальцами свихнувшегося скульптора. Среди плоти, под кожей будто ползали змеи, а крик, летящий из окровавленного отверстия, когда-то бывшего человеческим ртом, становился все более низким и осознанно яростным, боль уходила из него, уступая место чему-то иному. Существо в кресле становилось все более кошмарным, но столпившиеся неподалеку люди смотрели на него с восхищением, глупо улыбаясь, и в их застывших телах уже зарождалось движение вперед, и уже тянулись пальцы в необъяснимом и мучительно-сладком желании коснуться…

— Не смотрите на него!!! — закричала Наташа, с трудом поднимаясь с пола. Ее разбитое лицо превратилось в кровавую маску, в седых волосах виднелись слипшиеся красные пряди. — Не смотрите!.. Витка, Слава! Андрей, не смотри…

Она покачнулась и рухнула обратно, словно крик отнял у нее последние силы.

Сканер, допятившийся наконец до дверей, толкнулся в них спиной, срывающимся на визг голосом бормоча что-то себе под нос, и вывалился наружу спиной вперед. Тотчас перевернувшись, он побежал — сперва по-крабьи, на четырех конечностях, припадая на обожженную руку, потом выпрямился и помчался по коридорам неведомо куда, налетая на углы, падая, снова поднимаясь, загораживаясь руками от словно самих прыгающих навстречу стен и жалобно воя.

Андрей не разобрал слов Наташи, но ее громкий голос выплеснулся на него, как ведро ледяной воды. Отрезвленно моргнув, он оторвал прояснившийся взгляд от того, что когда-то было его шефом, развернулся и хлопнул Виту по лицу — не сильно, но достаточно больно, чтобы пришла в себя. Девушка ахнула, и ее глаза мгновенно стали осмысленными и наполненными ужасом.

— К двери! — негромко сказал он и толкнул ее в нужном направлении, потом перехватил и швырнул туда же Славу, уже шагнувшего к креслу. Вместе с ним в себя пришли еще несколько охранников и пьяно дернулись назад. Взгляды и движения их были рваными, растерянными — они не могли понять, что сейчас важнее — то непонятное, что поднималось из кресла, или удиравшие пленники. А остальные уже поворачивались, и глаза их были пустыми и мертвыми, как остывшая степная гарь.

Андрей не стал дожидаться дальнейшего развития событий и метнулся к ближайшему человеку. Но метнулся уже не Андрей, а Схимник, одним махом загнавший все человеческое в глубину сознания, ибо оно помешало бы убивать. Друзья стали объектами, которые нужно было вывести целыми и невредимыми. Эмоции исчезли, остались только реакция и холодное просчитывание. И лишь уже в прыжке он попытался понять — уж не вернулся ли тот голод? И с отдаленным облегчением успел осознать, что нет.

Рука охранника с пистолетом дернулась вверх, но недостаточно быстро. Человек, в которого он собирался выстрелить, уже был не перед ним, а вынырнул откуда-то сбоку. Перехваченная рука хрустнула, выронив оружие из безвольно разжавшихся пальцев в поставленную ладонь, а мгновением позже хрустнули шейные позвонки незадачливого стрелка. Схимник толкнул безвольно оползавшее тело в одного из охранников, всадил пулю в шею другого, подхватил залитого чужой кровью Свиридова, который хлопал глазами, как сова на свету, и толкнул его себе за спину.