Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж
Джош не для того отправился в этот каньон, чтобы умереть. Его…
Использовали? По крайней мере, так Таннеру казалось. Нашли, присвоили и использовали. И Вала тоже. А использовав, их обоих выбросили.
Один из членов команды предложил вечером сходить выпить, но это была автоматическая реакция — может показаться, что ты обязан это сделать, увидев, как молодой мужчина падает головой вниз с высоты двухсот шестидесяти футов. Так спасателям полагалось стирать из памяти вид мозгов, расплескавшихся по восьми или девяти квадратным ярдам камней.
Но это было не в их стиле — Таннера и остальных. Он редко выпивал, а когда все же пил, то потому, что для этого был радостный повод, а сейчас радоваться было нечему.
Скорбь? Гнев? Смятение? Их в выпивке не утопишь. Они подкараулят тебя, когда ты протрезвеешь, и станут только сильнее, потому что сам ты ослабнешь, Нет, есть способ лучше. Можно справиться с тем, что случилось у тебя на глазах, если выйти из дома и случиться с кем-то еще.
Ты запрыгиваешь в грузовик с лучшим другом, парнем, который видел, как это случилось, вися вместе с тобой на высоте двухсот шестидесяти футов. Тем самым парнем, который весь день грыз себя — ведь, разблокировав тормоз секундой раньше, он мог бы поймать прыгуна по-настоящему, а не просто ухватиться за непрочную ткань, когда тот уже падал. Он мог бы спасти его, а не остаться с обрывком футболки в кулаке.
Теперь Шона тоже сжигала нужда. Никто не обязан записывать потери на свой счет, но Таннер не встречал ни одного человека, способного провести эту границу. Отстранение — для тех, кто никогда не встает из-за офисного стола. Нельзя радоваться победам, не принимая провалы близко к сердцу. Особенно такие странные.
Забравшись в грузовик, вы отправляетесь в северный Денвер, по прежнему адресу твоей сестры, который ты нашел в одном из ее телефонов. Без плана — это всего лишь еще одна из беспорядочно разбросанных точек, которые — ты веришь — в конце концов соединятся между собой.
Вы пару раз объезжаете квартал, все улицы и переулки, в поисках машины сестры. Не обнаружив ее, останавливаетесь на грязной улице в районе, до которого словно до сих пор не дошли вести, что в стране вообще-то экономический подъем. Множество кирпичных зданий и замызганных витрин, заключенных в клетки из кованого чугуна. Магазин сантехники, судя по всему, еще не прогорел. «Кулинарии Дельмонико» и «Цветам от Фиби» повезло меньше.
Потом вы устраиваетесь поудобнее и дожидаетесь конца рабочего дня и последнего света солнца, которое клонится к горам на западе.
Вы принимаете эти скорбь, и гнев, и смятение, и ждете, когда можно будет случиться с говнюком, называющим себя Аттилой.
* * *
Иногда я забывала задаться вопросом, какой увидела меня Бьянка, когда пригляделась повнимательнее. Я всегда считала само собой разумеющимся, что когда люди со мной знакомятся, то уже через пару минут все просекают: «А, верно, Дафна Густафсон. Та девица, чьей фоткой в Википедии проиллюстрирована статья „Хроническая неудачница“».
Но мне стоило сообразить, что с Бьянкой будет не так. Валькирия… прежде меня никто так не называл.
И все равно мне и в голову не приходило, что из нас двоих это она может при взгляде на меня видеть женщину, которая что-то понимает в жизни и смотрит в будущее ясно, уверенно и смело.
Откровение случилось в парке, одним прохладным, сырым днем в конце мая. На этот раз мы предусмотрительно захватили масалу с собой; у меня был обеденный перерыв, а у Бьянки — выходной. Даже не глядя на нее, не сводя глаз с детской площадки, я отпустила какую-то дурацкую шутку о том, что Сорока, видимо, эпигенетически унаследовала гены паукообразной обезьянки. Вот только Бьянка ее не расслышала. Какое-то время она сидела, маринуясь в таком молчании, во время которого ожидаешь, что на тебя сейчас с грохотом обрушится что-то тяжелое.
— Если я тебе кое-что расскажу, ты не подумаешь, что я плохая?
Я ответила ей, что постараюсь, или что-то столь же легкомысленное, потому что ну насколько плохой могла оказаться Бьянка даже в самый худший свой день?
— Большую часть времени мне кажется, что на самом деле она не моя.
Бьянка говорила о Сороке. Я немедленно почувствовала себя не в своей тарелке, потому что опыт общения с молодыми мамами у меня был невеликий. И так-то плохо, что мы принадлежим к виду, особи которого, в отличие от собак, кошек и слонов, появляются на свет, ничего не зная о материнстве, и поэтому вынуждены учиться по ходу дела.
Аттила в моей голове спросил: «Разве это похоже на биологию вида, который хочет продолжать существовать?»
Одна из моих мозговых клеточек заискрила и выдала словосочетание «послеродовая депрессия». Но мне никогда не казалось, что у Бьянки депрессия. Для меня она была воплощением счастья и светлого чуда, а зачастую — и чувственной грации. Мозг предпринял еще одну попытку и слепил воедино слова «послеродовая диссоциация». Я понятия не имела, существует ли такая штука на самом деле, но звучало хорошо.
— А чья же она тогда? — И, потому что не представляла себе, как может проявляться центральноамериканское католическое чувство вины, я вынуждена была уточнить: — Она ведь дочь Грегга, правда?
Бьянка рассмеялась, скорее не из-за вопроса, а из-за того, как он прозвучал: будто я на цыпочках кралась по минному полю.
— Да, она дочь Грегга. И я не имею в виду, что я ее не рожала. Она просто…
Было ясно, что Бьянка ни с кем больше не могла этим поделиться. Никогда. Она держала это в себе четыре года, и держала бы вечно, если бы не появилась пара подходящих ушей.
— Я люблю ее, — поспешно, словно защищаясь, добавила она. — Я на что угодно ради нее готова. Но то же самое я чувствую и по отношению к тебе, тетушка Дафна. Я не…
Ей было сложно даже облечь это в слова. У Бьянки было круглое лицо и кожа, которая даже в дни предменструального ада отгоняла от себя любые намеки на прыщи; порой она выглядела юной,
