Бои младенцев - Роберт Эссиг
— Чёрт! Дерьмо начинается. Он, наверное, ищет меня.
— Если… — голос Райана в домике был тихим, спокойным.
Утёнок повернулся.
— Если что?
— Ты собираешься убить меня? Если да, пожалуйста… — Райан посмотрел на стены домика, на свою коллекцию, сияющую ярким светом. — Пожалуйста, оставь меня здесь, чтобы я и дальше мог заниматься своим искусством. С моими любимыми.
Лицо Утёнка исказила гримаса отвращения. Он закрыл глаза, покачал головой и вышел из строения.
16
В комнате пахло младенцами. Мягкий запах. Деликатный запах. И его Мэдисон хорошо знала. Она сразу же вспомнила о своём сыне, выживание в тот момент было вытеснено из её разума, по крайней мере, на исключительно личном уровне. В этот момент Мэдисон была уверена, что Хантер там. Она просто должна была найти его.
Шок прошёл, оставив её в мире боли. Её колени чувствовали себя так, будто кто-то вылил на них расплавленную сталь. Ожог был сильным, и они, казалось, сдавались, заставляя каждое движение вспыхивать волнами мучительного огня. Даже мысль о том, чтобы встать, заставила Мэдисон содрогнуться.
Ползая по полу, корчась от боли, она добралась к первой кроватке, стараясь как можно больше сидеть, чтобы снять нагрузку с коленей. Мэдисон слышала выражение «разум важнее материи», и ей нравилось в это верить, но как раз сейчас её разум подвергался испытанию, и она проигрывала битву.
Она могла представить себя стоящей, просто игнорируя боль и страх. Она думала, что это и есть выживание — стоять и игнорировать боль, стиснув зубы и преодолевая любые препятствия ради жизни, особенно когда в дело вмешивался Хантер, но это был не тот случай. Мужчина сломал ей ноги. Никто не мог ходить на сломанных ногах.
Дело было не в том, что желание найти сына когда-либо действительно исчезало, а в том, что его выживание зависело от её собственного выживания.
Всё изменилось, когда она вошла в детскую.
Подползая к первой кроватке, Мэдисон заглянула между прутьев сбоку. Внутри она увидела что-то, что заставило её отпрянуть. Это был ребёнок, но не совсем такой, какого она ожидала. Его лицо было покрыто порезами, болячками и синяками, каких Мэдисон никогда прежде не видела. Не на ребёнке. Этого никогда не должно было случиться с младенцами.
Её охватил шок, когда она подумала, что это может быть Хантер, но она могла сказать, что это не он. У этого ребёнка были другие волосы (были страшные язвы там, где были выдернуты пучки волос) и другие глаза. Но что они здесь делали? Издевательство над младенцами? И зачем?
Она медленно пробиралась к следующей кроватке, и то, что она нашла, заставило её сломаться. Это было хуже, чем в отделении интенсивной терапии, видеть крошечных недоношенных детей, подключенных к трубкам и аппаратам. Это были чьи-то дети. Где-то там были матери с дырой в сердце из-за этих пропавших детей, и над ними ужасно издевались. В шрамах, царапинах и синяках. Лицо, смотревшее на Мэдисон через деревянную решётку соседней кроватки, было бугристое и покрыто такими сильными синяками, что ребёнок выглядел так, будто страдал какой-то болезнью, из-за которой его кожа приобрела цвет гниющего банана. Один глаз был опухшим, из другого истекали гнойные выделения. Выражение лица ребёнка, глубоко под потрёпанной облицовкой, было пустым, как будто оно слишком много повидало, слишком много пережило. Был контужен, как говорили. Тяжёлая травма до состояния кататонии.
Мэдисон плакала, глядя на этого ребёнка, на этого малыша, который не заслужил того, что с ним случилось. И зачем? Это был вопрос, который преследовал её больше всего на свете. Какого хрена?
Пока Мэдисон плакала, колени пульсировали, как будто её ноги были расчленены, а затем окунуты в соль, дверь в комнату открылась. Она подняла голову, опасаясь своего открытия, и к тому же на таком низком уровне, что ей казалось, что ничто не может коснуться её, не так, чтобы это не нанесло ей ещё больше увечий. То, что она увидела в той комнате, убило её душу. В этот момент всё, что эти уроды могли сделать, это мучить её тело, и хотя это было бы болезненно, её смерть принесёт сладкое освобождение от ужасов этого испорченного дома.
Это был более крупный мужчина, бородатый мужчина, который казался более настороженным, чем другие. Он увидел её на полу и уставился на неё глазами, которые, казалось, вот-вот вылезут из их орбит. Его кожа была красной, как будто он провёл слишком много времени на солнце, и он тяжело дышал. Его рот открылся, словно собираясь что-то сказать, а затем снова закрылся, это действие повторялось снова и снова, как рыба в воде или какая-то механическая поломка. В его руках было два младенца. Он положил их на пол, не осторожно, но и не слишком небрежно.
Одним из младенцев был Хантер.
Всё изменилось в тот момент. Мэдисон была на грани того, чтобы сдаться, просто лежала на полу в этой комнате с младенцами, над которыми издевались, и сдавалась. И тут она увидела своего маленького мальчика.
Человек умчался по коридору, тёмный мрак дверного прохода поджидал её, словно выход в какой-то ад. Мэдисон двинулась к Хантеру, морщась от боли в ногах, но ей это удавалось. Если кости не сломаны, она заставит себя встать, просто чтобы выбраться оттуда с ребёнком.
— Хантер, — сказала она.
Он посмотрел вверх, и его мир ожил. Улыбка на его лице была всем для Мэдисон в тот момент. Это был ураган воспоминаний о годе их совместной жизни, захлестнувших тяжёлыми дозами чистых эмоций. Когда Хантер полз по полу к мамочке, бородатый мужчина по имени Ченс снова вошёл в комнату с ещё двумя младенцами на руках. Он положил этих младенцев на пол и закрыл дверь.
Когда Ченс показал шприц, Мэдисон скривилась.
Это ещё не был конец.
Ченс резко вдыхал воздух, его грудь вздымалась, как будто он был на грани гипервентиляции. Его движения были отрывистыми, но он знал, что делал, или ему так казалось, когда он схватил первого ребёнка и дал ему маленькую дозу из шприца.
Мэдисон смотрела в ужасе.
— Что ты делаешь? — спросила она, тут же пожалев об этих словах.
Ченс поднял взгляд, его тело дёргалось всем весом, его движения были отрывистыми. Он явно был на чём-то.
— Ублюдок больше не будет заниматься этим дерьмом, — сказал он. — Больше ни хрена.
Слюна текла изо рта, когда он говорил. Мышцы его лица дёргались. Он был
