Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
– Вы это к чему? – Надя прибавила скорость.
Через два километра снова подъем на нормальную трассу, и там можно будет разглядеть путников сзади.
– Простите меня, я бездушная эгоистичная сволочь и всегда ею был! – крикнул Моренко. – Но вас хочу вытащить. Сразу понял, что вы со мной на одной волне. Только у меня уже нет будущего, а у вас есть!
– Что?
– Меня заставляют, понимаете? Вляпался. Увяз коготок – всей птичке конец! И вас хотят тоже утащить. Потому что вы исполнительная, таких любят везде, хоть под водой, хоть у черта на куличиках. Давайте так, Надежда… какое правильное все же у вас имя… Давайте так: как только выживете, сразу бегите из этих краев. Бегите, пока не выдохнетесь. Про меня забудьте, я человек конченый. Бегите!
Моренко метнулся к Наде, ухватился за руль и неожиданно резко вывернул его вправо. Надя закричала, но крик застрял в горле от первого же сильного удара. Автомобиль на полном ходу сорвался с трассы, его подбросило вверх и в сторону. Фары выхватили стремительно приблизившиеся стволы деревьев, а потом лобовое стекло как будто вспухло и разлетелось на сотни мелких осколков. Ремень безопасности сдавил грудь, голова болезненно дернулась, где-то в шее будто порвали нить, и огромная раскрывшаяся подушка заполонила перед Надей взор, ударила по носу, перекрыла кислород.
Из Нади вышел воздух, из каждой клеточки, и она потеряла сознание.
Интерлюдия
Дело было так.
На рыженькую девчонку у Коли был неунывающий стояк, но она заглядывалась на подкачанных старшеклассников и студентов, а не на щуплого костлявого одноклассника, который вдобавок еще и с прибабахом.
Коля завидовал, страдал, но все, что ему оставалось, – это дрочить в дырку уличного туалета, что стоял на заднем дворе родительского дома. Рыженькая в его ярких мечтах стонала от удовольствия, закидывала ножки на плечи, сжимала руками собственную маленькую грудь, а сквозь растопыренные пальчики с красными ноготками проглядывали красные же набухшие соски.
Коле много не нужно было, он кончал секунд за тридцать, но, когда грезы отступали, приходила реальность, в которой рыженькая сидела через две парты спереди, шушукалась с подружками, заигрывала с Пашкой и Толиком, а на Колю если и смотрела, то с недоумевающим высокомерием.
Он к ней боялся подходить. Не стеснялся, а именно боялся, потому что знал, что отошьет, обсмеет, а еще и натравит кого-нибудь из своих ухажеров. А Коле проблем не нужно было. Поэтому, подрочив, брал гитару, уходил к яблоням, которые росли в глухом участке огорода, и там, сидя в неприметном уголке под ветками, бренчал наивное, болезненно лезущее из глубины души.
Он думал: телки все одинаковые.
Он думал: как сороки, ведутся на деньги и славу.
Он думал: в жопу эту рыжую, несколько раз, да чтоб стонала от боли.
Он думал: стану известным, примчу в Бореево на личном автомобиле, и всякие рыжие и ее подружки будут ползать у моих ног.
Так он думал, поигрывая на старенькой гитаре, которую папа привез из Чехословакии. Две струны у нее давно не настраивались, колки стерлись, но новых струн в Бореево купить было нельзя, нужно ехать в Ярославль, а это три с половиной часа на автобусе.
К выпускному Коля сочинил четыре песни, грустные и живые, которые стеснялся играть кому бы то ни было, кроме бабушки. Бабушка, слушая их, плакала и говорила, что Коленьке прямая дорога в Москву. А он знал, что пальцы еще не так свободно бегают по струнам, что голос дрожит и ломается, а гитара фальшивит. С таким набором не в столицу, а на базар.
Однако же кто-то прознал, что он сочиняет и играет, в общем-то, неплохо. Наверное, от бабушки слух разошелся. Его пригласили к завучу, сутулому старику Корнею Иосифовичу, который был обвешан орденами, как новогодняя елка – игрушками. Старик посадил Колю перед собой, протянул гитару, пыльную, но отлично звучащую. Коля наиграл, пропел – сначала стеснялся, потом вошел во вкус. Корней Иосифович, как бабушка, пустил слезу и распорядился освободить Колю от экзаменов, чтобы он подготовил концертную программу на выпускной.
У Коли тогда перехватило дыхание от радости и гордости. Вечером он дрочил с особым удовольствием, потому что в скользких грезах рыженькая отдавалась не просто Коле, а известному музыканту Николаю Моренко. Он трахал ее под звуки собственной песни.
На выпускном Коля выступил сразу после хоровода народного творчества и единения республик.
На огромной освещенной сцене, где обычно стояли учителя, теперь стоял он сам, с гитарой наперевес, перед стойкой микрофона, и слеп от ярких софитов, бьющих аккурат в глаза. Зрителей не было видно, но он слышал их: дыхание, покашливание, перешептывание, даже моргание их ресниц и потирание пальцев. Где-то там сидела рыженькая. Возможно, обнаженная и влажная от желания.
Коля заиграл. Он исполнил три свои песни и три чужие. Несколько раз сфальшивил, дважды сбился. Но это не имело значения. Важными были эмоции. Где-то на середине выступления Коля испытал оргазм, но не внешний, а внутренний. Все его тело содрогнулось от экстаза, ноги едва не подкосились, пальцы похолодели, а в висках застучало. Он понял, что больше не желает рыженькую. Он хочет трахать искусство. Фигурально выражаясь, конечно. Этот оргазм вышиб из него душу.
Закончив играть, Коля едва не свалился со сцены, но нашел в себе силы шмыгнуть за кулисы и там сидел на углу школьной парты, приходя в себя. Колю трясло, Коля хотел тотчас вернуться и сыграть еще, чтобы достичь нового оргазма, ведь это не предел, это только начало. Все его прошлые страсти и желания вмиг стали серыми и обыденными.
Уже на выпускном, в классе, когда сдвинули парты и пили украдкой водку, Коля нашел взглядом рыженькую. Она улыбнулась ему – наверное, впервые за все время совместной учебы, – а Коля ощутил вместо радости разочарование. Теперь рыженькая казалась ему не божественным видением, а обычной шестнадцатилетней девчонкой, причем не самой симпатичной. Она не умела краситься, дурно и вызывающе одевалась, пила водку с неким привычным ей нахальством. Ей бы не подошла роль музы, потому что рыженькая была годна только для секса.
Он ушел с выпускного до рассвета, не дожидаясь, когда класс отправится на берег Волги, по старой традиции, пускать бумажные кораблики.
К реке он все же отправился, но подальше, за песчаную косу. Продрался сквозь заросли чертополоха, обогнул густые ивы, спустился к воде на знакомом месте, где обычно прятался от родителей, если вдруг выходило так, что отец снова напился до белой горячки и может надавать подзатыльников. В предрассветной серости, которая
