Стивен Кинг - Исход (Том 1)

— Послушай, Ребекка, — ответил Джон. — Думаю, будет лучше, если мы позволим это решить ей и Дэвиду.

Дэвид был ее первым мужем; в 1902 году Абигайль Фриментл стала Абигайль Троттс. Дэвид Троттс был черным рабочим на ферме, расположенной под Валпараисо, и он проходил пешком миль тридцать в одну сторону, когда начал ухаживать за ней. Однажды Джон Фриментл сказал Ребекке, что медведь хорошенько прижал старину Дэвида, и теперь он совсем как младенец. Очень многие смеялись над первым мужем Абигайль и говорили: «Кажется, я знаю, кто носит брюки в этой семье».

Но Дэвид не был слабаком, он был спокойным и мыслящим человеком. Тогда он сказал Джону и Ребекке Фриментл: «Если Абигайль считает это правильным, то я убежден, что так оно и должно быть». Она благословила его за это и сказала отцу и матери, что намерена идти до конца.

Итак, 27 декабря 1902 года, почти на третьем месяце беременности, она вышла на сцену в гробовой тишине; которая убедила ее в том, что ведущий уже объявил ее имя. Как раз перед ней Гретхен Тайльонс исполняла французский танец, показывая ляжки и нижние юбки, под свист, поощрительные выкрики и топот присутствующих мужчин.

Абигайль стояла, окутанная густым молчанием, зная, каким черным кажется ее лицо и тело на фоне нового белого платья. Сердце бешено колотилось в груди, она думала:«Я забыла все слова, не помню ни единой строчки. Я обещала папе, что не заплачу, что бы ни случилось, и я не стану плакать, но здесь сидит Бен Конвей, и если он выкрикнет «ЧЕРНОМАЗАЯ», я разрыдаюсь. О, почему я вообще пошла на все это? Мама была права, я забыла о своем месте, и я поплачусь за это…»

Зал был заполнен белыми лицами, обращенными к ней. Не пустовало ни одно место, и еще в конце зала люди стояли двумя рядами. Керосиновые светильники мигали, вспыхивая огоньками пламени. Красный бархатный занавес был раздвинут и перехвачен золочеными шнурами.

Она подумала: «Я, Абигайль Фриментл Троттс, я хорошо пою и играю; я не знала этого, потому что никто не говорил мне об этом».

И она запела в неподвижной тишине, пальцы ее наигрывали мелодию. Затем Абигайль стала петь «Как я люблю моего Иисуса», а потом «Встречу в Джорджии». Теперь люди раскачивались в такт почти вопреки своему желанию. Некоторые улыбались и отбивали такт ногой. Она исполнила попурри из песен времен Гражданской войны (теперь еще больше улыбок; многие из этих мужчин, ветеранов Республиканской армии, съели не один пуд соли во время службы). Закончила она свое выступление нежной песней, и когда последний аккорд отзвучал в тишине, ставшей теперь задумчивой и печальной, Абигайль подумала: «А теперь, если вам так хочется, можете швырять в меня свои помидоры или что там еще. Я играла и пела как только могла, я действительно сделала это здорово».

Когда последний аккорд растворился в тишине, та длилась долго, почти бесконечно, как будто все эти сидящие и стоящие в конце зала люди отправились куда-то очень далеко, так далеко, что не могли сразу отыскать дорогу назад. Затем зал взорвался аплодисментами, накатившимися на нее волной, нескончаемой и продолжительной, заставившей Абигайль вспыхнуть, засмущаться. Она вся горела и дрожала. Она увидела мать, откровенно рыдающую, отца и Дэвида, радующихся за нее.

Тогда она попыталась уйти со сцены, но раздались крики: «Еще! Еще!». И, улыбаясь, она проиграла «Выкапывая картошку». Эта песенка была довольно рискованной, но Абби посчитала, что раз уж Гретхен Тайльонс смогла публично показать свои ножки, значит, и она может спеть песенку несколько фривольного содержания. В конце концов, она же замужняя женщина.

Эх, картошечка моя — недотрожечка,Кто копал тебя тайком, понемножечку?…Все копал, перебирал да нахваливал,А потом копать устал, вот охальник-то!Эх, картошечка моя — слезы горькие,Эх, беда моя, беда — что в ведерке-то?…

Было еще шесть куплетов в том же духе (некоторые были даже весьма откровенными), и она спела их все, и в конце каждого из них раздавался гул одобрения. И позже Абби подумала, что если она и сделала что-то неправильное в этот вечер, так спела эту песенку, которая была именно той песней, которую они, возможно, ожидали услышать из уст негритянки.

Абигайль закончила под бурю оваций и новые выкрики «Еще!». Она снова вышла на сцену и, когда толпа успокоилась, она сказала:

— Большое вам всем спасибо. Надеюсь, вы не сочтете меня навязчивой, если я попрошу позволения спеть еще одну песню, которую я специально разучила, но никак не думала, что исполню ее именно здесь. Но это самая лучшая из известных мне песен, учитывая, что президент Линкольн и эта страна сделали для меня и моих родных еще до моего рождения.

Теперь присутствующие затихли и слушали очень внимательно. Вся ее семья застыла рядом с левым проходом, как пятно ежевичного сока на белом носовом платке.

— Учитывая то, что произошло тогда в разгар Гражданской войны, — спокойно продолжала Абигайль, — моя семья смогла переехать сюда и жить по соседству с такими прекрасными людьми.

Затем она заиграла и запела «Звездно-полосатый стяг», и все встали и слушали, и снова появились платочки, а когда она допела, гром оваций чуть не снес крышу.

Это был самый знаменательный и значительный день в ее жизни.

Абигайль очнулась около полудня, выпрямилась, щурясь от солнечного света, — старая женщина в возрасте ста восьми лет. Затекшая спина ныла, теперь она будет болеть весь день, — уж в этом-то матушка Абигайль разбиралась.

— Отличный день, — произнесла старушка и осторожно поднялась. Она стала спускаться по ступенькам крыльца, осторожно держась за расшатанные перила и морщась от боли в спине и покалывания в ногах. Теперь кровообращение у нее было не то, что раньше… да и как оно могло остаться неизменным? Время от времени Абигайль приказывала себе не засыпать в кресле. Но она все равно задремывала, и сразу все прошлые события вставали перед ней, и это было чудесно, уж намного лучше, чем смотреть телевизор, но зато какую цену ей приходилось платить, просыпаясь… Она могла читать себе нотации сколько угодно, но она была как старая собака, которая так и норовит поудобнее умоститься подле камина. Как только матушка устраивалась на солнышке, то сразу же засыпала, и ничего тут не поделаешь. И с этим она уже больше не спорила.

Старушка спустилась по лестнице, остановилась, чтобы «дать ногам возможность догнать себя», затем отхаркалась и сплюнула на землю. Наконец, почувствовав себя как обычно (не считая боли в спине), она медленно направилась в туалет, сооруженный ее внуком Витфором позади дома еще в 1931 году. Она вошла внутрь, плотно закрыла дверь и накинула крючок, будто снаружи разгуливали целые толпы народа, а не пара дроздов, и уселась. Через мгновение она стала мочиться, удовлетворенно вздохнув. В старости приходит еще одно, о чем никто и не подумает рассказать (или, может быть, никто просто не прислушивается к этому?) — перестаешь понимать, когда хочется писать. Такое впечатление, вроде бы ты растерял внизу в мочевом пузыре всякую чувствительность и, если не быть внимательным, ты узнаешь об этом только тогда, когда уже нужно менять одежду. Не в привычке Абигайль было ходить грязной, поэтому она отправлялась посидеть здесь шесть или семь раз за день, а ночью ставила горшок под кровать. Муж ее правнучки, Джим, однажды сказал ей, что она как собака, которая не может пропустить ни одного телеграфного столба, чтобы не отсалютовать ему струйкой, и Абигайль смеялась так, что слезы брызнули у нее из глаз и потекли по щекам. Джим работал рекламным агентом в Чикаго и всегда так изящно шутил… по крайней мере, был таким раньше. Абигайль предполагала, что он умер, как и многие другие. Молли тоже. Благослови их, Господи, теперь они уже радом с Иисусом.