Лео Перуц - Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы

Вот как я поступлю. А если потом об этом узнает фельдфебель — ну и что с того? Я не обязан отчитываться перед ним о своих поступках. В конце концов, я тоже ее знал, и, может быть, даже гораздо дольше, чем он!

Мы подошли к казарме и распрощались.

— Когда придете в «Картечь», — сказал он, — предупредите взводного Вондрачека, что сегодня я буду играть. Мы составим отличную партию. Денег достаточно, сегодня мне выдали жалованье. Польский банк, лужайка — все, что они пожелают.

На этом мы расстались.

В половине девятого вечера я был на Карлсгассе. В течение четверти я часа я прохаживался взад и вперед возле дома, не решаясь подняться наверх. На третьем этаже светились четыре окна, и за ними мелькали силуэты, один из которых, возможно, принадлежал ей. Я держался в темноте, прижавшись к стене противоположного дома, чтобы меня случайно не увидели из окон. У меня так колотилось сердце, что я едва не задыхался. Там, наверху, жила она; где-то там, за темными занавесками, была ее спальня; из этого подъезда она ежедневно выходила; на это маленькое окно кофейни изо дня в день падал ее взгляд.

Часы Тынской церкви пробили три четверти девятого. Я взял себя а руки и вступил в открытый подъезд. Крадучись, как вор, пробрался вверх по лестнице. При каждом шаге я боялся, что кто-нибудь из жильцов попадется мне навстречу и спросит, что я здесь делаю. Вот я и на третьем этаже. На первой двери висела латунная табличка: Фридерика Новак. Нет, не то. На противоположной двери визитная карточка: обер-лейтенант Артур Хаберфельнер. И ниже: императорский и королевский пехотный полк эрцгерцога Райнера.

Значит, сюда. Я еще раз окинул взглядом свою форму. Все в порядке. Сапоги начищены до блеска, белые перчатки без единого пятнышка. Портупея сверкала, шинель сидела безупречно. Я обождал еще с полминуты, так как запыхался, поднимаясь по лестнице.

Затем я потянул за звонок. Мое волнение улеглось, я был совершенно спокоен, я сам удивлялся тому, насколько был спокоен. Но чего мне было бояться? Я знал, что сказать.

Служанка открыла мне дверь. Вероятно, я был красным как рак, потому что она посмотрела на меня с удивлением. Я пробормотал что-то о поручении для милостивой государыни. «Минуточку!» — сказала она, впустила меня в переднюю и скрылась в комнате.

Через полураскрытую дверь до меня доносились звуки фортепиано, детский смех, голоса — ее голос и еще один, низкий мужской голос, при звуке которого я испуганно вздрогнул. Это был голос фельдфебеля Хвастека — он находился там, вне всякого сомнения. А здесь, на стене, висели его сабля, фуражка и шинель, из левого кармана которой выглядывал край кулька с шоколадными конфетами. Фортепиано внезапно смолкло. Итак, она встала, чтобы посмотреть, кто ждет в передней.

Я бросился вон из квартиры и вниз по лестнице. Я пронесся, словно одержимый, по Карлсгассе, затем через каменный мост и лишь на другом берегу нашел в себе смелость обернуться. Пусть они там, наверху, гадают, кто бы это мог быть. Тема для пересудов на целый вечер. «Квартирный вор», подумают они и будут искать его но всему дому, быть может, даже сообщат в полицию. Но что мне было до того? Я находился в полной безопасности.

Я сделал глубокий вдох. Как же я был легкомыслен! И к тому же безрассуден. Счастье, что все обошлось. Я гордился своим самообладанием. К тому же нельзя сказать, чтобы моя вылазка оказалась полиостью безуспешной. По крайней мере, мне удалось разглядеть переднюю ее квартиры. Я знал, как выглядит ее служанка. В каком-то смысле я стал ближе к ней.

Шел десятый час. Я направился в «Картечь». В течение длительного времени я сидел один за своим столиком, не пил, ни с кем не разговаривал и даже не притронулся к заказанному мною ужину. Потом пришла Фрида Гошек и, увидев меня, присела за мой столик. Поначалу она только бросала голодные взгляды на остывшее жаркое из телятины, лежавшее на моей тарелке. Затем она придвинула его к себе в своей застенчивой и неуверенной манере и принялась кушать, заметив в свое оправдание: — Йиндрих обязательно рассчитается.

Я ничего не ответил, продолжая напряженно думать о квартире на Карлсгассе, об освещенном окне, смехе детей, голосах беседующих, и чем дольше я об этом думал, тем тоскливее становилось у меня на душе от того, что меня не было рядом с ними. За соседним столиком артиллеристы играли в «очко». Они шумели больше обычного и все как один упрекали банкомета в жадности и шулерстве.

Когда я уже собирался рассчитаться и пойти домой, где-то около половины двенадцатого, появился фельдфебель.

Он сиял шинель и кинул ее на спинку стула. Затем он протянул мне руку.

— Вы здесь, — сказал он. — Я думал о вас, вольноопределяющийся. Сегодня бы она вам понравилась. Я имею в виду жену обер-лейтенанта.

— Хвастек! Подсаживайся играть в «очко»! — донеслось от соседнего столика, но фельдфебель сделал вид, что не слышит.

— Вы ведь любите слушать игру на фортепиано? — продолжал он. Подумайте только: она играла для меня целых два часа, для меня одного. Она прекрасно помнит, какие пьесы мне нравились. Вы не поверите, но я уже сам их забыл. Удивительно, как только еще она все это помнит.

— Сперва верни свои долги с прошлого раза, а потом получишь банк, крикнул один из игроков. — Хвастек, иди к нам, будешь держать банк! У этого шулера в карманах пусто. Чужие деньги загребать он умеет, это факт, но когда он проигрывает, у него не вытянешь ни гроша.

— A в ее книжном шкафу стоит сборник стихов, который я ей подарил на ее семнадцатилетие; чтобы он лучше сохранился, она обернула его в папиросную бумагу. Надо же, как бывает на свете: тебя любят, а ты об этом даже не подозреваешь!

— Только не надо сантиментов, умоляю! — сказал я, ибо его рассказ усилил мою ревность, и я с трудом сдерживал гнев.

— У нее старушка мать; она тоже была там, — снова взялся он за свое спустя некоторое время. — Она рассказала мне, что носила меня па руках и укачивала, когда я был младенцем в белом платьице. Вы можете себе представить фельдфебеля Йиндриха Хвастека из третьего полка ребенком в белом платьице?

Я помотал головой, посмотрел перед собой скучающим взглядом и зевнул, чтобы не показать ему, с какой жадностью я ловлю каждое слово, относящееся к женщине, которую я любил.

— В ее альбоме есть мои фотографии. Вы бы видели ее, когда она разливала чай своими изящными белыми ручками! Потом появились мальчик и девочка, они знают, как меня зовут, и постоянно называли меня дядюшкой. «Дядюшка Йинда», — обращались они ко мне. Такие прелестные детки! В другой раз я принесу им книжку с картинками… Ее супруг сказал, что она часто вспоминала обо мне. А я целых восемь лет только и делал, что пил, сквернословил и буянил, как последняя скотина, и сижу теперь с девчонкой, на которую бы никто другой даже не взглянул!