Вадим Волобуев - Благую весть принёс я вам

В памяти отчего-то зазвучал сипловатый голос Пламяслава: "Воистину, Отец велик! Его речи - что петли загонщика: всегда попадают в цель; его поступки - это мудрость веков: заставляют слушаться тебя; его обряды - как редкое угощение: облекают желанием приобщиться их. Он гласит волю Огня, он умеряет Его гнев, он веселит Его сердце. Отец не лучший из нас, он - единственный, ибо стоит меж людьми и Богами, всеведущий и смертный. В нём, избранном, течёт кровь старых Отцов, он избавлен от земных забот, он - яркий факел, светящий в глухой пещере. Он - наша гордость и наша слава".

Старик будто знал, что он придёт. Не удивился, когда Головня бочком протиснулся в жилище, путаясь в складках медвежьего полога, висевшего с внутренней стороны. Лишь поднял на загонщика взгляд огромных бельмастых глаз и ободряюще мигнул. Отец был не один: возле жарко пылающего очага сидели его дочь Ярка и зять Светозар. Увидев Головню, Светозар прищурился, и шрам на его щеке побелел, словно покрылся инеем.

- Чг тб?

Загонщик взглянул на его тёмный лик с отметиной от медвежьих когтей во всю щёку, перевёл взор на Отца. Тот не говорил ничего, лишь смотрел на него, плотно стиснув губы. И Головня заговорил, опуская взор:

- Тут это... такое дело...

- А? Чего? Говори, поторапливайся, - закаркал старик противным голосом.

- Я про чужака... про плавильщика.

Слова опять застряли в горле. Удивительно даже: ещё не нарушил ничего, не преступил заповеди, а чувство такое, будто подличать прибежал. С чего бы? "Не бывает благодатной лжи, как не бывает порочной истины". Именно! Но отчего же так тяжело на сердце?

Отец Огневик тяжело поднялся, подошёл к Головне, прошил остреньким взором - снизу вверх. Тот поразился, насколько молодым казалось его лицо в свете костра - куда моложе, чем у Светозара. Он крючковатыми пальцами ухватил загонщика за локоть и зашипел, извергая смрад из глотки:

- Ну, выкладывай, Головня. Что там про плавильщика? Да об Огне не забывай. Он, Огонь-то, всё видит!

Глаза у него были - как две дыры в истлевшей шкуре: неровные, чёрные, не глаза даже, а пробоины от кольев. Такие глаза не щупают - обволакивают холодом. А внутри, на страшной глубине, - льдинки зрачков словно камешки на дне глинистого ручья.

Головня вздохнул. Нет, не мог он предать человека. Не мог отдать его на расправу. Пусть даже негодяя - не мог.

Но сказать что-то надо было, и он забормотал, пряча глаза:

- Я к тому, что присмотрел бы ты, Отче, за внучкой. Сам знаешь, как оно выходит... Ходят всякие, с панталыку девок сбивают, а те потом на сносях...

- А тебе что за печаль?

- Да мне-то никакой печали... А всё ж таки, приглядеть бы надобно. Внучка Отца как-никак. Если осрамится, позор на всю общину...

Он уже чувствовал, что несёт околесицу. Не ему, сироте-загонщику, давать советы Отцу. Не ему пенять на чужака. Но что ещё говорить? Как выкрутиться?

- Приглядеть, значит, - повторил старик. Твёрдые пальцы его с длинными ногтями медленно расцепили хватку. - Никак, сам на неё виды имеешь, зверёныш? Гляди - обрюхатишь девку, пойдёшь на корм волкам.

Ярка выкрикнула злобно:

- На загоне-то иное пел, к вождю ластился. Слыхали уж.

Толстые щёки её возмущённо заколыхались, пухлые губы скривились в презрении.

Головня поднял взор, сказал твёрдо:

- А всё ж приглядеть за ней надобно. Не ровён час - пропадёт.

Отец Огневик ответил строго, но уже без гнева:

- А ты крамолу за плавильщиком знаешь ли? Иль и впрямь из-за девки пришёл?

Вот он, решительный миг! Ради крамолы и пришёл - рассказать о словесах неслыханных, что вещает чужак вечерами в мужском жилище. Там ведь не просто шутки - ересь настоящая! Скажи: "Знаю", и чужака завтра же не будет в общине. Но как сказать такое? Как выдавить из себя роковое слово?

Старик неотрывно смотрел на Головню, словно подбадривал: "Ну же, парень, изрекай, что хотел". Головня втянул носом спёртый воздух.

- Крамолы не знаю. Только вот боек он слишком... и всё по девкам. Не к добру это.

- Всё ли сказал, что хотел?

- Всё, Отче.

- Ну, ступай себе с Огнём.

И Головня вышел, раздосадованный.

Сделал было два шага и остановился, захваченный новым порывом. Хотел броситься обратно, крикнуть: "Знаю, знаю за ним крамолу!". Но что-то опять удержало его на месте. Обуреваемый противоречивыми чувствами, он стоял и смотрел, как шевелится на ветру выцветшая ленточка, привязанная сверху к коновязи (причуда Огнеглазки). Снова нахлынули духи памяти, перенесли его в тот день, когда загонщики встретили колдуна. Опять Головня увидел взмахи его рук и гнутую палку в ладони, и нелепые кувырки волков, поражённых чародейством. А потом перед глазами темно заискрилась реликвия, и ветер с севера - неизменный спутник холода - проник ему в горло и уши, и растёкся словно молоко из лопнувшего мешка, и разродился демонами. Затем он увидел мёртвое место, и спину Пламяслава, уходящего вдаль, и стало ему ясно, что всё это - и колдун, и вещь древних, и мёртвое место - были узелками на одной жиле, и вела эта жила прямиком к повелителю зла.

Но оставлять плавильщика безнаказанным, отпустить его с миром, Головня не мог. Решил сам с ним потолковать, без помощи Отца, благо тот обитал отдельно от всех, в земляном жилище по ту сторону холма. Однако идти туда, в чад и гарь, Головня гнушался, да и боязно было: о плавильщике всякое болтали, мог и чары наслать. А вот перехватить бы его ночью, по пути в женское жилище, объяснить бы доступно - мол, не след на девиц зариться: можно и по рылу получить. Заодно спасти Искру от позора - первый раз что ли бабы от перелётов рожают? Свежая кровь, будь она неладна... Да, это неплохая мысль.

Вечером он нарочно заявился в мужское жилище попозже, чтобы занять место ближе к выходу. Ребятня даже удивилась - место было непочётное, студёное, каждый, кто выходил до ветру, должен был переступать через спящего, случалось, и падал на него. Головня лишь отмахнулся - лениво, мол, пробираться к дальней стене, спите себе, пока я добрый. Дождавшись, пока все заснут, выкарабкался из-под старой оленьей шкуры, натянул меховик и ходуны, лежавшие свёрнутыми под головой, и бросился к женскому жилищу.

Входить, конечно, не стал. Присел за изгородью загона, чтобы был виден и вход в жилище, и тропинка в становище. Прислушался.

Страшно ему было до одури. Боялся демонов болезней и холода, трепетал при мысли об Обрезателе душ. А ещё опасался, что Искромёт обернётся мышью или мелкой птицей, да и проскользнёт незамеченным. Бродяги завсегда водятся с нечистью, это всякий знает.

Сидя в стылом сумраке, он слышал, как сопят коровы в хлеву, видел, как пробегают мимо голодные псы в поисках еды, чуял, как над скошенными верхушкам жилищ парят приспешники Льда. Где-то далеко в тундре уже свивались в вихре демоны тьмы, превращаясь в Ледовые очи, а сумрак густел, принимая его образ, и Головня отчётливо зрил огромную снежную бороду, которая метелью стлалась по земле, и слышал клацанье челюстей, дробивших камни. Ужас, лютый ужас!