Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
– Нет. – Вейгел очутился за спиной Бабы, тупого бугая. Они с Пандорой превратили современный поселок эскимосов в Содом, населенный племенем перепуганных дикарей. Покинуть Прагу было его идеей, и причина заключалась в том, что Вейгел ревновал Пандору к другим апостолам. Ревновал так сильно, что уничтожил бы весь мир, лишь бы она принадлежала только ему. У Вейгела имелись кое-какие соображения насчет того, как этот план реализовать.
– Пандора сама не понимает, чего хочет, – сказал с придыханием Вейгел. – Я покажу ей путь. Проведу во тьме.
– Ты свихнулся, прия…
Вейгел выбросил вперед руку. Улу, кроильный нож эскимосов, перерезал Бабе горло. Струя артериальной крови брызнула в лицо, в открытый рот Вейгела.
– Все будет хорошо, – услышал захлебывающийся Баба. За розовой пеленой расплывалось асимметричное лицо Вейгела, причудливое оружие, зажатое в его кулаке, между средним и безымянным пальцами, похожее на уменьшенное лезвие секиры. – Ты – последний, не считая меня. – Вейгел вспомнил сложенные на снегу тела апостолов – тех, кто прислуживал Пандоре в их добровольной ссылке в Гренландии. – Когда настанет время перехода, я стану сосудом. И мы всегда будем едины.
Баба упал на колени, заливая кровью паркет, тщетно пытаясь перекрыть брызжущий из раны поток. Вейгел протянул к жертве свободную от ножа руку. Под его ногтями скопился черный грибок. Баба знал, что умирает, но и при смерти он ощутил возбуждение. Господний хлеб из-под ногтей убийцы был бы так сладок сейчас…
– Я сказал ей, что ты – Иуда. Что вы все предали ее, кроме меня. – Вейгел потрепал Бабу по щеке.
«Никто не отбирал у тебя Пандору», – подумал Баба. И попытался губами обхватить палец Вейгела, но тот убрал руку. Баба упал лицом в пол. Багровая лужа ширилась, омывая рифленые подошвы вейгеловских ботинок. Пандора наблюдала из машины, как один ее крестник убивает другого, и ничего не могла с этим поделать.
Прежде чем увезти свою повелительницу в холодную комнату их нового дома, Вейгел положил труп Бабы внутрь каменного моста, в отверстие для отвода вековой воды.
3
Петр проснулся на полу пансионата для аутистов. Вернее, на матрасе, который он стелил между шершавой плиткой кухонной зоны и ковровым покрытием общей гостиной. Поэт сравнивал сон с океаном, в котором тонешь. Петр вынырнул из мелководья даже не сна, а скорее тошного оцепенения. Как тина, прилипшая к ноге, потянулась в реальность мысль: тут есть кто-то еще.
Конечно есть.
Пятеро подопечных, и они могут свободно перемещаться по квартире. Петр, здешний ключник, следил, чтобы ребята не покинули пределов пансионата, запирал канцелярию, кухонные ящики, кладовую и холодильник, но не двери спален. Либор, мучимый ночными кошмарами, вскакивал несколько раз за ночь и просил, чтобы ассистент снова и снова укрывал его одеялом.
Так что, безусловно, дурень, здесь кто-то есть.
Петр вмял затылок в жесткую подушку. Не нужно было сверяться с мобильником, чтобы установить, что проспал он от силы час. В конце коридора, в прачечной, гудела стиральная машинка, запущенная около десяти. Он лег ближе к полуночи, утихомирив Гектора. Режим «Гигиена» – это негромкий трехчасовой концерт в исполнении японской техники.
Но музицировала не только стиралка. Весь дом, обретший свой барочный облик в семнадцатом столетии – и три века перед тем носивший готический прикид, – ночами устраивал звуковое шоу. Водопроводные трубы урчали, как желудок пробуждающегося вурдалака. Периодически что-то булькало в сливе рукомойника. Скрипели, принимая удобные позы, половицы. Обострившийся слух Петра улавливал даже тиканье часов за запертыми дверями канцелярии. Проработав в пансионате год, он не сумел привыкнуть к ночным сменам. Час забытья – это весьма хороший результат.
Шум стиралки напоминал бесконечный вопль кого-то, кто упал в шахту, сломал ноги и взывает о помощи со дна. Человек с необъятными легкими и необъятным отчаяньем. Так это звучало для Петра, яростно пытающегося снова вырубиться.
Запричитал во сне Либор. Включились в хор половицы, а за окнами, поддерживая джем-сейшен, промчалась машина.
Петр застонал, открывая глаза.
Пансионат находился в центре Праги – не выбрать места менее удачного для нуждающихся в спокойствии людей. Третий этаж, идеальная слышимость, ощущение, будто компании пьяно орущих немцев и итальянцев шествуют прямо у матраса, будто в гостиной находится та брусчатка, по которой волочатся туристические чемоданы. Уличное освещение просачивалось в пансионат сквозь занавески и натянутые канаты. Петр предпочитал матрас кожаным диванам, расставленным по гостиной. Днем от диванов пованивало мочой, а ночью – дезинфицирующим средством. При подопечных всегда находились ассистенты. Двое в дневную смену, один – в смену, когда дом музицировал, а мальчишники орали под окнами. Петру по большему счету было без разницы, кого сторожить, аутиста Гектора или сотрудников посольства, но из посольства его уволили два года назад, а Гектор на своего ассистента пока не жаловался.
Петр обвел гостиную взором. На кухне, позади него, светилась лампочка вытяжки. Предметы кутались в полумрак. Подвесной телевизор, стулья, стол с шахматами, разноцветными карточками, фломастерами и альбомами для рисования, мягкие игрушки на диванах, футбольные ворота, чтобы попинать мяч. С портретов за Петром наблюдали смутные лица, пускай Петр и знал, что никакие это не портреты на самом деле, а ламинированные абстракции. Ночью клинья, ромбы и круги складывались в глаза, брови, носовые складки. В иконы из какого-то заброшенного собора, существующего только в дешевых ужастиках.
Петр зевнул. Шум из прачечной прервался, человек со сломанными ногами, порожденный фантазией Петра, умер в шахте. Машинка завершила свой сет серией звуков: хлопки пластмассовых ладоней, двойной писк. Груда сырого тряпья в ее утробе – таким себя чувствовал Петр. Одежда, в карманах которой забыли салфетки, да еще и тяжелый от мочи Гектора подгузник, который по ошибке сгрузили в барабан. Одежда, грязная после многочасовой стирки, – это он, Петр Мареш.
Пару окон вместо решеток перекрещивали канаты, предотвращающие выпадение подопечных на брусчатку. За ними желтел фасад гостиницы. Петр смежил веки, заставив себя думать о чем-то приятном. Например, о медсестре, приходящей в пансионат ежевечерне. Ей лет сорок, симпатичная, с широким задом и увесистыми ядрами грудей под свитером. Она пополняет аптечку таблетками и приносит в «мужской клуб» ароматы духов и кокосового шампуня. Ребята вьются вокруг нее, засыпают вопросами, требуют еды, касаются пальцами. Медсестра неумело маскирует страх перед этими непонятными и непредсказуемыми существами и так трогательно жмется к большому и сильному Петру.
Пригласить ее на кофе? Она замужем? В разводе? Обручальное кольцо не носит, но на заставке мобильника – двое детей…
Сегодня медсестра снимала бахилы, и он увидел под задравшейся юбкой простенькие хлопковые трусы. Быстро
