Энн Райс - Черная камея

"Ты не можешь выйти замуж за Пирса, ты должна выйти за меня. Моя жизнь тоже ненормальна, Мона, – сказал я. – Ты даже не представляешь, насколько она странная, так что мы с тобой, несомненно, рождены друг для друга".

"Нет, я представляю. Я знаю, что твой призрак повсюду ходит с тобой. Я знаю, ты всю свою жизнь прожил среди взрослых. Ты по-настоящему не знаешь детей. Вот что рассказал мне о тебе отец Кевинин. По крайней мере, это то, что я сумела из него вытянуть. Мне почти удалось затащить отца Кевинина в постель, но на последнем этапе он оказался непобедим. Таких, как он, называют хорошими священниками, хотя у него есть один недостаток – он любит посплетничать. Впрочем, конечно, тайна исповеди для него свята".

Глаза у нее были такие зеленые, что я едва ее слушал.

"Так это он предостерег тебя на мой счет? – спросил я. – Он сказал, что я ненормальный?"

Мона мило рассмеялась, а потом прикусила нижнюю губку, словно задумалась.

"Все как раз наоборот. Родственники задумали защитить тебя от меня. При этом они не хотят держать меня под замком. Вот почему я оказалась у парадных дверей дома, когда ты подъехал. Я теперь для них неуемная шлюшка. Мне нужно было увидеть тебя раньше, чем они. И я не единственная ведьма в нашем семействе".

"Мона, о чем ты? Что значит "ведьма"?"

"Ты хочешь сказать, что никогда о нас не слышал?"

"Слышал, конечно, но только хорошее – например, как доктор Роуан воплотила свою мечту, создав Мэйфейровский медицинский центр, или как отец Кевинин приехал на Юг, чтобы вновь поселиться в Ирландском квартале, где когда-то родился. Ну и далее в том же духе. Мы посещаем церковь Успения Богоматери, все время встречаемся с отцом Кевинином".

"Я расскажу тебе, почему отец Кевинин вернулся на Юг, – сказала Мона. – Он приехал сюда потому, что понадобился нам. Мне так много хотелось бы тебе рассказать, но я не могу. А когда я увидела тебя в "Гранд-Люминьер", когда я увидела, как ты разговариваешь с Гоблином и обнимаешь его, я подумала: Господи, ты ответил на мои молитвы, ты дал мне того, у кого есть собственные тайны! Только теперь я понимаю, что для меня это ничего не меняет. Не может изменить. Потому что я не могу рассказать тебе обо всем".

Она расплакалась.

"Мона, ты можешь рассказать все! Доверься мне полностью. – Я расцеловал ее мокрые щеки. – Не плачь, Мона, – взмолился я. – Мне невыносимо видеть, что ты плачешь".

"Я не сомневаюсь в тебе, Квинн, – сказала она, садясь в кровати. Тогда я тоже сел. – Я даже не уверена, что Офелия плачет в пьесе. Возможно, плач – это то, что не позволяет людям сходить с ума. Просто есть какие-то вещи, о которых нельзя говорить, – продолжила она, – и есть то, что никто не в силах изменить".

"А я всегда все говорю, – сказал я. – Поэтому ты и видела, как я обнимаю Гоблина. В определенном возрасте мне было бы очень легко больше никогда не обнимать Гоблина. Я мог бы отослать Гоблина прочь, туда, откуда он пришел. Но я никогда не делал из него тайны. Кроме него меня преследует одно привидение, а еще есть некто, кто поколотил меня. Таким образом я оказался в больнице. Я просто говорю то, что есть, и верю, мы все должны так делать".

Я потянулся к коробке с бумажными салфетками, что стояла на тумбочке, вынул одну и передал Моне, а второй салфеткой сам принялся промокать ей слезы.

"Я знаю, что женюсь на тебе, Мона, – внезапно произнес я. – Я знаю. Ты моя судьба".

"Квинн, – сказала Мона, промокая глаза, – этого никогда не будет. Мы можем провести вместе какое-то время, поговорить, побыть вдвоем, как сейчас, но по-настоящему соединить наши судьбы мы никогда не сумеем".

"Но почему?" – возмутился я. Мне было ясно, что если я ее потеряю, то буду потом жалеть всю жизнь. Гоблин тоже это понимал. Потому он и ушел без всяких споров. Он знал, что это сильнее меня, и не сказал мне ни слова.

Но я-то не забыл, на что теперь способен Гоблин. Он мог бы перебить все окна, если бы захотел. Он сам мне признался, что ему нравится быть злым. Имел ли я право рассказать Моне об этом? Следует ли мне вообще говорить кому-то об этом? В душе у меня шевельнулась паника, и я возненавидел себя за такое малодушие. Рядом с Моной мне хотелось быть настоящим мужчиной.

"Поехали со мной в Блэквуд-Мэнор, – предложил я. – Я там живу. Мы можем расположиться в моей комнате, или я поселю тебя в комнате Папашки, если ты хочешь соблюсти приличия. Папашка недавно умер. Комната убрана и готова к приему гостей. Он умер не в ней, но все его вещи сразу оттуда убрали. Где телефон? Я скажу, чтобы приготовились к нашему приезду. Скажи мне свой размер одежды. Жасмин съездит в универмаг "Уол-Март" и купит все, что тебе понадобится на первое время".

"Господи, да ты такой же сумасшедший, как все Мэйфейры, – с искренним изумлением произнесла Мона. – А я думала, что только мы способны на такие поступки".

"Поехали. В моем доме нам никто не помешает. Тетушка Куин разве что поделится какой-нибудь мудростью. Ей скоро семьдесят девять, – по крайней мере, она так утверждает, – так что следует ожидать мудрого совета. А еще у меня там живет новый учитель, Нэш, но он джентльмен до мозга костей".

"Значит, ты тоже не ходишь в школу, – сказала Мона. – Клево!"

"Нет, не хожу. Гоблин в школах не уживается".

Я быстро начал хлопотать. Мона с нескрываемым изумлением следила, как я разговаривал по телефону с Жасмин, заказывая все самое маленькое – белые рубашки, брючки, хлопковое белье, несколько туалетных принадлежностей. Мы сразу отправились в дорогу.

Едва сев за руль, я сразу осознал, что не спал больше полутора суток. Меня разобрал смех – мне вдруг показалось смешным, как оно все выглядит со стороны.

"Эй, давай я поведу", – предложила Мона.

Я с радостью согласился.

Она уселась за руль как профессионал, и мы рванули с места, проехали узкие улочки Французского квартала и оказались на главном шоссе.

Я не мог оторвать от нее глаз: она была такая сексуальная за рулем. Меня поразило, что такое прелестное существо умеет водить машину, а когда Мона кидала в мою сторону взгляды, меня переполняла радость и слабость оттого, что на меня смотрит это зеленоглазое чудо. В этом настроении безумия и восторга я заговорил с Гоблином:

"Я люблю ее, старина, понятно тебе?"

Обернувшись на заднее сиденье, я увидел, как он смотрит на меня с холодным презрением – тем самым выражением, которое приобрел в больнице. У меня даже дыхание перехватило. И тут раздался его мрачный монотонный голос:

"Понятно. Я тоже ее хорошенько распробовал, Тарквиний".

"Ты врешь, ублюдок эдакий! – Мне захотелось его придушить. – Как ты смеешь говорить мне такое? Я бы почувствовал, если бы ты оказался так близко! Неужели ты думаешь, что можешь потихоньку проникнуть внутрь меня!"