El creador en su laberinto - Андрей Миллер
Как-то сам для себя совершенно неожиданно. Поднял её с пола и обнял: русалка вся на ощупь холодная, словно неживая, но дышит. Волосы Липки к его щеке прижались: вроде сухие на вид, но к коже — будто мокрые. Чудно.
Так сидели недолго. Сарафан на Липке драный весь — считай, что голая: а телом-то вышла, как русалке и полагается. Стройна, никакого изъяна в фигуре: грудь небольшая, но ладная. Как раз что Сеславу всегда было любо. Как-то по-дурацки всё. И страшная она, и красивая. И жалко её почему-то. И себя тоже.
Сам не понял Сеслав: то ли это он Липку первым поцеловал в губы, то ли она его. Всё само собой получилось. Вот только что душила его русалка, а теперь гладить принялась мягкими руками и к себе прижимать нежно. Тут уж не стал Сеслав тушеваться: под себя Липку подмял, прямо на полу, ну а дальше — известно, чего делать. Невелика наука.
***
Так и стали они с Липкой жить вместе. Сразу быт на отшибе наладился: русалка всю работу женскую на себя взяла и выполняла её на совесть. От зари и до сумерек работает: чистоту наводит — любо-дорого посмотреть, каждый угол выскребет; за скотиной да курами ухаживает, пищу нехитрую готовит — из чего Бог послал. Надо сказать, не только от труда русалки расцвело подворье на отшибе: определённо, тут и силы некие благосклонность оказали. Козы доиться стали лучше, а куры нестись: где толком не росло ничего — теперь, гляди, колосится. Сеслав поначалу размышлял: от Бога ему вспоможение али от Нечистого? Но потом бросил такие мысли. Какая разница?
Ну и по ночам при нём была Липка всякий раз, куда уж без этого. Недаром столько сказаний ходит о русалках, что молодцев заманивают да с ума сводят. Мало красоты одной, так ведь и умелой в этом деле Липка оказалась, и стеснений никаких не знала. Что иной раз творила — это приличной девице только расскажешь, уже со стыда сгорит. Ну так Сеслав и рад охоте русалки до всяких утех любовных: кто ж тут не обрадуется? Тем более — столько одному прожив.
Только так слова ни одного и не молвила, хотя понимала Сеслава. Он по этому поводу особо не горевал. Уж если поразмыслить: жена в доме умелая да пригожая, днём работяща, ночью нежна — да ещё и молчит! За одно это многие полюбили бы.
К тому же, хоть молчала Липка всегда, а вот слушать мужа очень любила. Обо всём Сеслав вечерами русалке рассказывал: про детство своё, про службу при князе, про походы ратные. И о том, как трудно на отшибе без неё жилось. Сядут, бывало, при лунном свете: заведёт Сеслав историю очередную, а она вся навострится, слушает внимательно да глядит неотрывно — только ресницами длинными хлопает. Или голову склонит к плечу, возьмёт гребень костяной и волосы свои — что до земли почти длиною, расчёсывает. Красивая — глаз не оторвать, иной раз и с рассказа от того собьёшься.
Только однажды довелось дружиннику услышать песню русалью: из лесу вернулся раньше обычного, Липка его и не заметила. Сидит на крыльце, рубаху старую перешивает да поёт что-то протяжно. Вроде и не по-человечьи вовсе: не то как кошка, не то птичьим голосом. Как Сеслава заметила, так застеснялась вся, в хлев побежала.
Со двора Сеслав русалку, конечно, старался не пускать — а она и не стремилась. Опасался отшельник, что у деревенских вопросы появятся ненужные: что за девица такая, откуда взялась, почему не венчались. Да и вид у Липки был, что уж говорить — странноватый. Тут любой что-то нечистое заподозрит.
Жили, можно сказать, душа в душу — хоть кто ведает, если ли русалок эта самая душа. Даже если нет, всё одно Сеслав лишь добро знал от Липки, хотя природа девицы нечистая. Переживал поначалу, гадал: не в тягость ли ей самой такая жизнь? Но русалка никакой тоски не выказывала.
Только ясно, что вечно всё хорошо продолжаться никак не могло. Долго ли, коротко — поползли в деревне слухи. А слухи деревенские, они ведь какие: на одном дворе ветру пустишь — так на другом скажут, что обгадился. Не вела эта болтовня ни к чему хорошему. Сеслав всё отмахивался от разговоров, но постепенно понимал: рано или поздно вопрос ребром поставят.
И поставили, пусть нескоро: успели Сеслав с Липкой счастливо перезимовать. А по весне начались в деревне всяческие несчастья.
Заморозки бьют, не дают толком землю засеять. Скотина по всей деревне дохнет — а у Сеслава на отшибе только жиреет. И дети стали болеть, причём хворью лютой. Ясное дело, люди шепчутся да в сторону дома на отшибе зло смотрят. В итоге явились к Сеславу гости: первые за всё время, что он жил тут. Трое разом.
Вид у них был недобрый, хоть и не то чтоб угрожающий. Пусть. Могли бы сразу с дубьём да вилами явиться, если уж подумать. Двое стоят мрачно, помалкивают: а слово Иван взял, тот самый, к дочке которого Сеслав когда-то сватался.
— Здрав будь, Сеслав! Потолковать бы…
Сеслав велел Липке со двора уйти, в избу: она тотчас и упорхнула. А сам опёрся на косяк, невзначай топор в руке держит: будто только работал им. Рука-то ещё хорошо помнила, что при случае с топором делать. Не дай Бог, что — придётся грех на душу брать, а Сеслав и возьмёт, не стушуется. Мало ли у него грехов… дураком меньше, дураком больше.
— И тебе, Иван, не хворать. Что же у вас ко мне за беседа, люди добрые? Сколько тут живу, слова лишнего не услыхал ни от кого…
— О девице твоей, вестимо. Что же ты её в дом прогнал? Нам представил бы, как полагается. Живёт-то уж сколько с тобой, скоро год будет… а не разглядел её толком никто, не поговорил. Откуда она взялась-то, чудная такая?
Говорил Иван мягко, да щурился хитро. И друзья его зыркают — у иного холодок бы по спине пробежал. Но Сеслав, знамо дело, был десятка не робкого. Что ему эти взгляды?
— Взялась и взялась. Приблудилась кое-как, если угодно. Вам-то, люди добрые, что с того? Сколько жил один, никто по моей судьбинушке незавидной не кручинился. А теперь,
