Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег
Бакунин улыбнулся воспоминаниям. В Томске он получил прозвище «Саксонский король».
Недолго думая, он устроился домашним учителем иностранных языков к сестрам Софии и Антонии. И страстно рассказывал ученицам о Европе, свободе и революции сочным чарующим голосом на трех языках: русском, немецком и французском.
Девушки не устояли. Старшая София, которая и до знакомства с новым учителем поклонялась Гарибальди, увлеклась даже больше, но Бакунин не изменил своего выбора. Скоро о семнадцатилетней Антонии заговорили как о его невесте.
Но отец потенциальной гражданки Бакуниной был не в восторге от жениха: лишенного всех прав ссыльнопоселенца без гроша в кармане, которому минуло 44 года.
К тому же, как политический преступник на поселении, Бакунин должен был получить на женитьбу разрешение начальства.
«Вашему превосходительству не безызвестно также, что Антония Ксавериевна Квятковская уже несколько месяцев перед сим признана всеми в Томске моею невестою, — писал он гражданскому губернатору Томской губернии Александру Озерскому, — и, оставив в стороне мои собственные желания и чувства, одна публичность таковых отношений, репутация столь для меня драгоценной девушки, мною любимой, требует скорейшего довершения начатого дела».
Начальство возражало не особливо, а вот папенька возлюбленной оказался кремень.
Дело решил всё тот же «сибирский хан» граф Николай Николаевич.
Он явился со свитой на квартиру Квятковского, а затем к золотопромышленнику Асташеву, у которого служил Квятковский, и представил Бакунина, как человека способного и с блестящей перспективой. И одолжил денег.
Свадьбу назначили на 5 октября 1858-го, и Муравьев-Амурский был на ней посаженным отцом.
Вечером вокруг дома зажгли плошки, запустили фейерверки и устроили танцы.
А старому другу Герцену в Лондон полетело восторженное письмо: «Я жив, я здоров, я крепок, я женюсь, я счастлив, я вас люблю и помню и вам, равно как и себе, остаюсь неизменно верен».
Письма к Александру Ивановичу через пол-Европы и Ла-Манш тоже летали не без помощи Николая Николаевича. Доходило до того, что Бакунин писал и отдавал графу на редактуру. Муравьев-Амурский правил, и только после этого отправлял послание к Герцену.
Это не был случай Николая Первого, который был личным цензором Пушкина. Нет! Бакунин восхищался генерал-губернатором, называл его «солнцем Сибири» и видел в нем того самого диктатора-прогрессиста, о котором писал в «Исповеди». Так что в Петербург полетели доносы, что Муравьев-Амурский хочет отделиться от Российской империи и создать Соединенные штаты Сибири.
Некоторые поводы к подозрениям Николай Николаевич подавал.
В мае 1858-го, после заключения с Китаем договора о возвращении Амура, граф просил для себя только одной награды: прощения с возвращением прежних прав состояния остающимся еще в Восточной Сибири государственным преступникам: петрашевцам Николаю Спешневу и Федору Львову, самому Михайле Буташевичу-Петрашевскому и сосланному в город Томск своему родственнику Михайле Бакунину.
Просьба удовлетворена не была. Но названные лица в доме губернатора были приняты и на светских раутах появлялись регулярно. Более того, Спешнева и Львова он устроил на службу при Главном управлении Восточной Сибири, а Петрашевскому разрешил жить в Иркутске и предложил пользоваться заграничными изданиями о России, которыми был завален целый угол его кабинета.
Служить было разрешено и Михаилу Александровичу, но он не горел желанием заделаться мелким чиновником и писал Герцену: «мне казалось, что, надев кокарду, я потеряю свою чистоту и невинность».
Зато поступил на службу в Амурскую торговую компанию — предприятие частное, но под покровительством Муравьева.
Бакунин оторвался от воспоминаний и вернулся к чтению письма.
«Для тебя неплохие вести из Петербурга, — писал Николай Николаевич, — Сен-Жюст за тебя просил. Да так, что чуть не поссорился с отцом. До гауптвахты, правда, дело не дошло, но А. Н. дал ему в назидание почитать твою „Исповедь“».
Бакунин поморщился, он не любил о ней вспоминать.
'Сен-Жюст послание твое с сыновней покорностью прочел, — продолжал граф Муравьев-Амурский, — и испещрил все поля своими пометками, из коих самая частая «ппкс», что означает «подписываюсь под каждым словом». Уже стремительно входит в моду, вместо «Nota bene».
Впрочем, понравилось ему не все. Напротив одного места он начертал: «Какая мерзость!»
И не подумай, что это твое описание революционного Парижа. Нет! Это рассуждения о диктатуре. Он сказал Гогелю, что печально видеть талантливого человека, верящего в такую глупость. Все-таки либерал он твердокаменный. Но, может, с возрастом пройдет.
Посылаю тебе его конституцию. Ты говорил, что ещё не читал. Да, отзыв твоего лондонского друга, пожалуй, справедлив: умеренно либеральная, но не без некоторых социалистических идей, вроде женского равноправия и всеобщего бесплатного среднего (sic!) образования. Слово «социализм» он при этом терпеть не может и называет это «социальным государством».
Да, он хочет болтливый парламент. И сам не прочь в нем поболтать, судя по положению о том, что великие князья входят в верхнюю палату.
Говорят, он вообще англоман. Английский знает гораздо лучше немецкого и французского вместе взятых и может цитировать на память старинные английские баллады. Так что как же тут без парламентаризма!
Между прочим, он и за Петрашевского просил. Считает, что «дело сфабриковано ради звездочек на чьих-то погонах». Это его собственные слова. Ну, что тут можно сказать, кроме ппкс, чтобы ты ни думал о Петрашевском и его моральных качествах'.
О политическом преступнике Петрашевском Михаил Александрович думал не очень. Они познакомились уже здесь, в Иркутске, и сначала Бакунин против коллеги ничего не имел. Пока не выяснилось, что тот болтун и сутяжник.
Ещё, когда Петрашевский частным человеком жил в Петербурге, он охотно занимался своими и чужими тяжбами, и не было, наверное, присутственного места в котором или против которого он не имел бы дела. В России, земле бесправия, он помешался на праве. В стране, где нет закона, где писанные законы подчинены самодержавному, а то и министерскому произволу, действовать по закону право же смешно. А Петрашевский пытался добиться пересмотра своего дела и строчил одно за другим прошения в Сенат.
Он был принят в губернаторском доме как почетный гость, иногда вел с Николаем Николаевичем долгие беседы «обо всем», пользовался его библиотекой, однако осмеливался критиковать графа в «Иркутских губернских ведомостях» и за глаза называл «штабс-капитаном из той же компании», цитируя «Игроков» Гоголя. То есть таким же мошенником, как и остальные, выдающим себя не за того, кем является.
Надо же иметь хоть толику благодарности!
Да, граф пытался заселить Амур административным путем. А как ещё? У нас народ русский, за годы рабства утративший всякую инициативу и дух предприимчивости, а не американские колонисты. Тут выбор прост: либо заселять новые земли насильственно, либо вообще отказаться от Амура.
То, что весь Петербург знает, что император давал читать сыну «Исповедь» и какие именно пометки в ней сделал великий князь, Бакунина не удивило ни в малейшей степени. Об «Исповеди» болтали в светских гостиных сразу после написания, еще когда автор был в Петропавловской крепости. И откуда-то знали содержание. Ну, да! Все секрет и ничего не тайна.
Болтали в основном не лестно.
Мол, живет он на самом берегу Невы и пишет свои записки, разумеется не для печати, а для государя. Нечего сказать, умен. Увертлив как змейка; из самых трудных обстоятельств выпутывается где насмешками над немцами, где чистосердечным раскаянием, где восторженными похвалами.
И это всё пересказывал Михаилу Александровичу брат Алексей во время свиданий, которые разрешил ему Николай Палкин.
«Сен-Жюст написал отзыв на твою 'Исповедь» и передал А. Н. в собственные руки, — продолжал Николай Николаевич, — так что никто не знает, что в нем. Но, судя по «ппкс», у нас появился ходатай перед государем.
