Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег
У него не все получается, но к возвращению в Петербург Достоевского он руку приложил. Вот ты насмехаешься над Петрашевским, когда он ставит сего литератора вровень с Шекспиром, а великий князь, кажется, с ним согласен. Называет Достоевского только по имени-отчеству, Федором Михайловичем, и говорит, что его задача «сделать великой русскую литературу». Хотя ему и читать-то его рановато.
Но, судя по конституции, он еще не то читал.
Кстати, сей чудо-ребенок сказал, что так как конституция объединенной Германии была принята Национальным собранием, то ты и не бунтовщик вовсе, а защитник конституционного порядка'.
Бакунин усмехнулся. В этом явно что-то было. Больше всего порядка он видел среди защитников баррикад, которые сражались по убеждению и своей охоте.
Он дочитал письмо и принялся за вложенную в конверт и переписанную от руки довольно пухлую «Конституцию».
Поставил «ппкс» рядом со статьями о свободе собраний и ассоциаций. Дошел до государственного устройства и положения о том, что монарх назначает половину верхней палаты по своему выбору среди уважаемых и известных граждан и великих князей и написал на полях: «Какая мерзость!»
После чего развалился в кресле и закурил сигару.
— Иногда ты ужасающе циничен, — сказал папа́ во время утренней прогулки в ландо по царскосельскому парку. — «Бакунин ни в чем не раскаялся, но мы можем его использовать».
— Он может нам пригодится, — смягчил риторику Саша.
Вокруг фонтана у Зубовского флигеля уже расцвели нарциссы, и воздух был полон их ароматом, а в струях засияла радуга. Весеннее небо проглядывало через первую салатовую листву, когда они ехали по аллеям. И поскрипывал экипаж.
Никса сидел рядом, напротив папа́.
— Саша! — продолжил царь. — Твой Бакунин совсем недавно вышел на поселение, уже успел жениться и добиться перевода в Иркутск под крыло своего родственника генерал-губернатора Муравьева-Амурского. Живет в его доме, принят в иркутском обществе, свободно общается с другими политическими ссыльными: с Петрашеским, со Спешневым и Львовым из того же клуба, с декабристами Завалишином и Раевским, устроился на службу к местному золотопромышленнику, ни в чем не нуждается. А началось все с двух смертных приговоров: саксонского и австрийского. С его стороны дерзость неслыханная просить сейчас о чем-то ещё.
— Строго говоря, он ни о чем не просил, — заметил Саша. — Я сам завел о нем разговор с Екатериной Михайловной.
Царь посмотрел скептически.
— Было бы удивительно, если бы она не вспомнила о своем кузене.
— Восемь лет одиночки — это овердоза, — сказал Саша. — Причем за все, что угодно, разве кроме убийства при отягчающих обстоятельствах. — А он всего лишь был не на той стороне во внутринемецких политических разногласиях.
— Овердоза? — переспросил отец. — Употребляй поменьше англицизмов. Я о нем помню, но сейчас его участь изменена быть не может.
— Ну, хорошо, — кивнул Саша, — Бакунин хоть возглавлял штаб восстания, хотя не у нас и неудачно, но за Петрашевским вообще ничего нет!
— Петрашевский хочет пересмотра дела, — сказал царь.
— Я помню, — кивнул Саша. — От него было какое-то прошение?
— Да, в департамент Сената.
— А можно мне его почитать?
Царь поморщился.
— Я тебе так перескажу. Петрашевский писал, что его дело было сплошным нарушением «форм и обрядов судопроизводства»: в следственной комиссии отсутствовали депутаты от сословий, которые могли бы устранить пристрастность допросов, не было прокурорского надзора, установленного законами при производстве дел особой важности, на следствии не различали лиц, причастных к делу, и свидетелей, не выполнялось требование очных ставок, в Военно-Судной комиссии не было защитников, осужденным не объявили приговора, чем лишили их возможности опротестовать решение в высших инстанциях, их не имели права судить военным судом, поскольку они гражданские, а значит, и приговор должен был утверждать сенат, а не генерал-аудиториат.
— Защитников не было? — переспросил Саша. — Очных ставок не было? То есть настолько ни в какие ворота!
Царь приподнял брови.
— Папа́! — продолжил Саша. — Такое надо отменять сразу и вообще без всяких разговоров! Уж, не говоря о нарушении подсудности. Гражданских — военным судом!
— Я помню твою конституцию, — хмыкнул царь. — Ты под впечатлением дела Петрашевского туда вписал, что военный суд не может судить гражданских ни при каких обстоятельствах? Мы же с тобой уже обсуждали этого персонажа.
— Примерно, — уклончиво ответил Саша.
Хотя положение это появилось под впечатлением от российских юридических практик начала 21 века, когда все дела по террористическим статьям, в том числе оправданию терроризма, передали военным судам, и они стали выносить приговоры девочкам за комменты в ВК.
— Вообще, за такие прошения надо ордена давать, — заметил Саша. — Он же просит отменить приговор по формальным основаниям. Значит, дедушка вообще ни при чем, это следователи и судьи напортачили. На мой взгляд, если дело будет пересмотрено — это только докажет нашу приверженность законности, справедливости и правопорядку и повысит авторитет династии.
— И продемонстрирует пример попустительства политическим преступникам, — в тон ему продолжил царь.
— Политических преступников вообще быть не должно, — возразил Саша. — Если только взрывчатку не варят.
— Так они сначала болтают, а потом варят взрывчатку. Надо пресекать в зародыше.
— Если можно спокойно болтать, никто не пойдет варить взрывчатку.
— Да? А откуда тогда покушения на американских президентов? Болтают все, что хотят.
— Это не система, это отдельные эксцессы неадекватных личностей. Опасно, когда это система. И, возвращаясь к Петрашевскому: человек пытается бороться в рамках закона законными методами. Что не так?
— Мы с тобой не договоримся, — сказал отец.
— Но почему бы не пересмотреть дело, если оно сфабриковано? — спросил Саша.
— Публичный процесс, да? Чтобы Петрашевский с его ораторским даром устроил суд над судьями?
— Если мы боимся публичности, значит мы не правы.
— Не сейчас! — отрезал отец. — А вот относительно того, что Бакунин может сбежать, спасибо за предупреждение. Прикажу за ним повнимательнее смотреть.
— Только не это! — вздохнул Саша. — Еще не хватало быть к этому причастным!
— Не беспокойся, он даже не заметит. На его положении это никак не отразится.
Никса слушал внимательно, но на этот раз в разговор не вступал, отцу не возражал и брата не поддерживал. Но Саша надеялся, что мотает на ус.
Глава 13
Саша периодически возвращался к своей книге «Мир спустя 150 лет». Накануне была закончена глава «Города спустя 150 лет», и Крамской нарисовал заставку с довольно похожим кварталом «Москва-сити», правда Саше с трудом удалось убедить будущего академика не пририсовывать балкончики к стоэтажному небоскребу.
— Посмотрите, он же и так прекрасен, — говорил Саша, — особенно, когда закатное солнце отражается в окнах. Весь, как зеркало.
Крамской нарисовал закатное солнце в окнах и смирился с непривычной архитектурой.
— Ну, и фантазия у вас, Ваше Высочество! — поражался художник. — Я ещё поверю в дома в шесть этажей, даже в восемь, но не в сто!
— Инсулы в Древнем Риме доходили до восьми этажей, — возразил Саша. — Чего ж тут нового!
— Никто не знает, как они выглядели, Ваше Высочество.
— Зато сохранились указы Августа про ограничение высоты в 20 с лишним метров: то есть семь этажей — это еще нормально, а восемь-девять — явный перебор.
— А висячие дороги — это удивительнее висячих садов, — сказал художник. — Этого не было в Риме.
— Мосты, как мосты, — скромно заметил Саша, — просто не через реки, а через другие дороги.
— И через реки — тоже, — улыбнулся Крамской.
— Это называется «транспортная развязка», — объяснил Саша.
