Андрей Зинчук - Общий район
— А откуда ты мой адрес узнал? — спросил он у мастера и, видя, что тот замешкался с ответом, махнул рукой: — Проследил, наверное. — И еще раз махнул рукой: безразлично. — Одевайся, — сказал он Нике.
Та даже не пошевелилась.
— Ты идешь? — Лука заметно напрягся, почувствовав ее сопротивление.
И тут Нику словно прорвало:
— Ты животное. Ты мне противен!
— Одевайся и пойдем. Со мной и вот с этим!.. — Лука ткнул пальцем в мастера, стоящего в дверях: неожиданно ему захотелось получить еще одного свидетеля им задуманного.
С помертвевшими глазами Ника принялась одеваться. Делала она это медленно, неохотно. Лука стоял рядом и хмуро следил за ее действиями.
— Ты разве не можешь быстрее? — торопил он.
Наконец она собралась.
— Я ухожу, — сказала она.
— Мы все уходим.
— Я пойду одна.
— Это бунт? — спросил мастер. — Может быть, ты хочешь на выселение?..
— Не надо! Не надо на выселение!.. — было заметно, что в Нике после слов мастера что-то как будто сломалось. — Не надо на выселение, — повторила она в третий раз. — Все что угодно, только не это! Нет-нет, никому не говорите. Пожалуйста, я для вас сделаю все… — в сильнейшем волнении Ника замолчала.
— Все, что угодно! — усмехнулся мастер. — А ты будешь меня любить, как его?
— Любить?.. — тихо спросила Ника и потемнела лицом. Подошла к мастеру и мазнула губами его по лицу. — Да, я буду любить, — голосом умершей сказала она. Но ничего этого Лука уже не слышал: он снаряжал свой пистолет. Для чего выковырял пыж, высыпал на ладонь порох, проверил затравочное отверстие и поменял капсюль из тех запасных, что прихватил в придачу к пистолету из музея. Все эти манипуляции он проделал точно, спокойно. Заново запыжил ствол и сунул пистолет во внутренний карман плаща. Лука шел стрелять в президента — стрелять в ставший совершенно невыносимым мир, в мечту, вековечную мечту человечества, в народные чаяния. Что при этом он скажет своему народу, еще предстояло решить. Впрочем, это было неважно: можно просто что-нибудь промычать, что-нибудь страстное и абсолютно бессмысленное, — все равно мало кто это услышит, а если и услышит, то не поймет, как не многие поняли того, на площади, рецидивиста, которого ударил Лука… Секундантом президента был Основной закон. Лука же был тем ничтожеством, в которое этот закон превратил человека. Все потерявший поднял руку на имевшего все. Королевская охота, веселый праздник!
Вечером освещение приглушено настолько, что едва можно различить силуэты отдельных зданий, по фасаду тонированных неглубоким светом и пересеченных лестницей пронзительных разноцветных карнизов. Большинство зданий через весь фасад раскрашены светящимися рисунками, напоминающими детские каракули, страстные и нелепые — петли, пятна, обозначения вещей общего пользования. На одном из фасадов — кривой дом с трубой, из трубы идет синий дым. Вечером между домами, в воздухе, насколько хватает глаз, висят, как в магазине игрушек, подвижные и неподвижные фигурки мужчин и женщин различного калибра и размера, многие обнажены и принимают позы, дразнящие воображение. Вечером любой, не пожалев времени, может отыскать среди них себя или своих знакомых. Асфальт располосован четкими флюоресцирующими линиями, как будто скрывающими какой-то рисунок. Кажется, что, забравшись повыше, можно постичь его тайный смысл. Но это не так, общую картину невозможно охватить взглядом даже с крыши самого высокого здания. Над зданиями, над призрачными фигурками, расположено нечто, напоминающее огромное зеркало, где все описанное отражается вверх ногами. А над ним, над районом, угадывается, просвечивает часть большого тускло-красного кольца, опоясывающего район и скрывающегося неизвестно где.
Многочисленные колонны, поддерживающие здания, светятся изнутри чистым кремовым светом. Переходя от одной из них к другой, можно разглядеть на их поверхности все то, что делается в других частях района вечером, — это рентген вечерней жизни. Под ногами путаются хитроумные игрушки-головоломки. Ими можно играть, их можно дразнить, можно давить ногами. Они хрупкие и умирают с протяжным свистом. Иногда это доставляет удовольствие. Все, что попадается вечером под ноги, все, что можно схватить руками, — разрешается бить, выкручивать, губить, давить, жечь, забивать до смерти, истреблять, калечить, ломать, мочить, наказывать, опрокидывать, потрошить, разить, сшибать, топтать, убивать, царапать, швырять, щипать, подвергать экзекуции — почти на каждую букву алфавита отыщется слово — синоним общепринятому “разрушать”. Утром и обломки, и уцелевшее попадут в мусорник, а к следующему вечеру обязательно появится что-то новое. Не задерживаясь на пустяках, охотники за удовольствиями идут дальше, в центр, потому что только на площади можно получить настоящее наслаждение.
Здесь нет огней и экранов, через которые можно подглядеть происходящее в любой квартире любого дома, здесь и начинается охота за развлечениями, и вознаграждается удачливый охотник! Это в стороне от просмотровых залов, спортивных площадок, оазисов одиночества, галлюцинационных кабинетов, питейных, санаториев абсолютного счастья и диспансеров абсолютного несчастья, это между мусорниками — где можно свести счеты с жизнью, с одной стороны, и едальнями, где можно заказать себе самое бредовое кушанье по выбору, — с другой. Здесь, на площади, ничего этого нет. Тут иногда встречаются такие промежутки, где домов нет вовсе. Но одной из таких проплешин обычно устанавливают звучатель, вроде тех, которые разбросаны по всему району. Вечером здесь собираются городские гурманы…
“Вечером в город приходит большая чума, и можно, стиснув зубы, застонать от одиночества, и этого, слава Богу, никто не услышит; вечером оглядываются друг на друга влажными от желаний глазами, проститутка превращается в принцессу, а у подлеца текут по щекам слезы раскаяния; вечер разглаживает старику морщины, молодому нашептывает мудрость — еще безумнее следовать своим инстинктам; вечером есть плоть, в которую можно вцепиться зубами, и глаза, чтобы видеть, и тело, чтобы чувствовать увиденное глазами, и силы, накопленные за день, вколачиваются в одно движение, в один вздох; вечером дураку принадлежит весь мир, бессмертный облачается в саван, трусливый карабкается на колокольню своей мечты, импотент обретает забвение, вышелушиваются укутанные в шелуху слов истины, озабоченный вытирает испарину, слепой получает зрение, влюбленный учится ненавидеть, ищущий находит смысл, непонятливый так ничего и не понял, а у равнодушного ничего не получилось; одинаковый ведет себя одинаково, однообразный — однообразно; вечером все построено на противоречиях; вечером можно добиться того, что не получилось днем, невозможное останется по-прежнему невозможным; отважный опять отважится на отчаянный поступок, вызывающего жалость жалеют с новой силой; вечер, как раскаленный шар, катится все дальше и дальше, опаляя и сея надежду; вечером растекается по углам серая пена дня, и ничего не стоит придти в этот мир, как и уйти из этого мира; вечером совершается карнавал похожестей; а по городу бродит великан в громадных резиновых ботах: “бумс! бумс!”; вечером приходит в город большая чума, и можно, стиснув зубы, застонать от одиночества, и этого, слава Богу, никто не услышит; вечер, как безумный, пританцовывая, с расширившимися глазами, идет через площадь…” — это были слова оратории, рожденной Феликсом в его поэтической кабинке и выпущенной автоматическим редактором в вечерний эфир. Появление ее было свидетельством победы. Трудной победы в объективной борьбе тысяч текстов на ринге славы. И теперь Феликсу по праву принадлежала вся аудитория. А это значило, что вечером звучателями района будут исполняться только его песни, и, может быть, даже сам президент споет своему народу несколько особенно удачных строчек “из Феликса”…
Феликс испытывал подъем: сегодня ему удавалось все! Только бы не подвел Лука! И еще следователь прикидывал, как его убрать со сцены раньше, чем до них обоих доберутся службы Управления? Убрать и сказать: “С Основным законом нужно что-то делать, появились первые террористы!”. Стоя у окна своего служебного кабинета, он безотрывно следил за тем, как трое шли через площадь, работая в густой толпе локтями: впереди Лука, за ним мастер, а сзади них, как собака, плелась через силу Ника, последняя любовница Луки. Лука точно знал, куда он шел. Мастер же двигался за массивной спиной Луки, за его светлым плащом, и знал только то, чему его научил Феликс во время последнего допроса. Ника шла скорее по инерции, всасываемая в узкую щель, рассеченную в толпе этими двумя.
Мастер немного отстал от Луки, оттер в сторону Нику, бросил ей коротко:
— Дальше не нужно. Завтра вечером я буду тебя ждать. — И толкнул ее в толпу, окончательно отрезав от Луки. И Ника отстала, и перед ней сомкнулись. Мастер же вновь, как электрический механизм, заработал локтями и устремился вперед, за Лукой.
