Андрей Зинчук - Общий район
— В сортир?
— Н-нет, — неуверенно проговорил седовласый. — Ноги размять! — И прошелся туда-сюда в проходе между креслами. А потом склонился к иллюминатору. Ничего нового он, конечно, не увидел среди океана совершенно одинаковых золотых шапито и опустился обратно в кресло.
В салоне снова появилась стюардесса, держа на подносе высокие глоталки, наполненные прозрачной жидкостью.
— Не хотите выпить? — спросил седовласого атлет.
— Вы, наверное, тоже в Общий район? — в свою очередь поинтересовался у атлета седовласый, решив нарушить осточертевшее за время полета молчание.
Атлет буркнул что-то неразборчивое.
— Лука, — решил представиться седовласый.
— Самсон, — подумав, ответил атлет.
Они взяли из рук стюардессы фирменные глоталки и чокнулись.
— Так за что же мы выпьем? — спросил седовласый. — Может быть, за предрасположенность? А хотите — за выживаемость?!
— Давайте лучше за несуразность! — в тон ему ответил атлет.
— За выносливость и приспособляемость! За весь этот бред, за ничего не значащие слова!
— За первородность греха! За прекрасных женщин с голубыми глазами и соблазнительными коленями! — предложил атлет и рассыпался мелким, искусственным смехом.
Из кабины высунулся пилот и громко объявил:
— Подлетаем. Общий район.
Летун завалился на бок и медленно пошел на снижение. И снижался до тех пор, пока не завис над одним из гигантских шапито, в котором сверху открылся люк, откуда тотчас же высунулся человек в рабочем комбинезоне, взмахнул руками и принялся руководить спуском. Изящный фюзеляж чиркнул по металлу, и летун замер. Пилот открыл дверь, и первыми на купол выскочили четверо из охраны, при виде которых человек в рабочем комбинезоне кивнул головой и скрылся в люке.
После того как охрана исчезла вслед за ним, Лука осторожно спустился на купол по короткому трапу и тоже заглянул в люк: под куполом, на вершине которого он находился, далеко-далеко внизу, частично закрытая облаками, раскинулась в дымке пространства гигантская географическая карта — дома на ней можно было разглядеть, наверное, лишь в очень сильный оптический прибор, а людей… людей и вовсе не было видно с такой головокружительной высоты. Человек в комбинезоне вновь показался в проеме люка, заслонив своим телом прекрасную, но страшную перспективу. Атлет по его знаку оттолкнул Луку в сторону (при этом тот упал и растянулся на куполе) и быстро шмыгнул вниз, захлопнув за собой крышку люка и защемив полу плаща Луки. Лука тут же кинулся на люк и приложил ухо к его крышке.
— Ты, кажется, хотел что-то сказать? Говори! — долетел до его слуха уже искаженный расстоянием голос атлета. И пропал. Лука остался один. Он начал стаскивать мешавший ему плащ, а потом поднялся на ноги.
Одинокий, неподвижный, как монумент, стоял он на самом верху огромного вызолоченного солнцем пьедестала в центре холодного, безжизненного, от горизонта до горизонта раскинувшегося пространства; в подтяжках, с развевающейся на ветру великолепной седой шевелюрой, и белое, будто выхолощенное, ослепительное, ко всему равнодушное солнце светило ему. Но оценить этого было уже некому: летун уверенно набирал высоту, пилот следил за приборами и время от времени бросал взгляд на пылающий горизонт, а стюардесса утонула в мягком кресле и, кажется, уже спала. Потом пилот дал газ и умчался вверх и вперед в казенном, выданном под расписку, в приспособленном для таких полетов летуне.
“Купаться… — вдруг прошептал Лука побелевшими от бешенства губами. — Купаться…” Он с силой, по недавно приобретенной привычке, потер лицо обеими руками и посмотрел на плащ, пола которого теперь навсегда была защемлена крышкой люка, а потом сделал шаг вперед по золотому куполу гигантского шапито. А потом еще один и еще… “Купаться. Вчера мы купались… — бормотал он. — Это не мыться, это значит — большое пространство воды, огороженное берегом. Для того, чтобы купаться, нужно…” — вспоминая строчки старого письма, он шел вперед, понимая, что делает это только для того, чтобы куда-нибудь идти, не стоять на месте, двигаться, повинуясь древнему инстинкту прямохождения, что-то делать, сознавая между тем тщетность усилий.
Через много-много шагов не ощутимая сейчас покатость огромного купола станет круче, потом через много-много шагов еще круче, а потом еще… И тогда придется лететь в пустоту, как во сне с уже надоевшими “медицинскими” пальцами, и останется впереди только одно все поглощающее ощущение — неизбежного и неотвратимого, что страшно назвать по имени, но которое есть последняя отчаянная вспышка жизни и единственный инструмент истинного познания ее смысла: именно этим инструментом можно будет прикоснуться к вечной загадке о Боге, все еще живущем в памяти людей, и о Мироздании и Назначении. Но об этом — последнем — сейчас не хотелось думать. Потому что до конца было все-таки еще далеко. Все это будет впереди, завтра, потом… Когда-нибудь. Если до этого времени его не сожжет на куполе солнце. Это наступит не сейчас, но через много-много шагов так же обязательно, как когда-нибудь однажды через много-много шагов наступает для человека смерть.
Ленинград, 1975 г. — Санкт-Петербург, 2003 г.
