Питер Уоттс - Бетагемот

— Отшлепаешь меня потом, ладно? Пока заткнись и слушай. Я загрузила его в Мири и прогнала через все анализы, до каких она додумалась, и все они подтверж­дают. Три дня назад он был на пороге смерти, а сегодня как огурчик.

— Нашла лекарство? — Он не верил своим ушам.

— Лекарства не нужно! Оно само проходит! Просто... надо выждать.

— Хочу посмотреть данные.

— Ты можешь больше: можешь помочь в их сборе. Когда появились подъемники, мы собирались проводить последнюю серию.

Лабин покачал головой:

— Но Така думала...

Но Уэллетт, по ее собственному признанию, и прежде случалось ошибаться. Она была далеко не лучшей в своей области и темную сторону Сеппуку открыла только тогда, когда Дежарден сказал ей, куда смотреть...

— Я пыталась выяснить, зачем кому-то создавать орга­низм, который достигает таких гигантских концентраций в теле носителя, а потом просто... вымирает, — продол­жала Кларк, — и придумала всего одну причину. — Она искоса глянула на него. — Сколько носителей ты изловил?

— Восемнадцать.

Трудился день и ночь, выслеживал розовые облачка и тепловые следы, брал направление по анонимным голо­сам в рации, постоянно клеил дермы, вычищавшие яды из крови, спал по полчаса в сутки...

— Из них кто-то умер? — спросила Кларк.

— Мне сказали, что они умерли в карантине. — Он фыркнул, распекая себя за глупость. «Что нужно, чтобы одурачить мастера? Пять лет вне игры и голос на радио­волне».

— Така была права, просто не додумала до конца, — сказала Лени. — Сеппуку убивает, если его не остановить. Она просто не знала, что он каким-то образом останав­ливает сам себя. К тому же у нее... проблемы с само­оценкой...

«Какая неожиданность», — сухо подумал Лабин.

— Уэллетт привыкла к тому, что она — неудачница, и при малейшем поводе решила, что опять облажалась. — Кларк смотрела на Лабина с надеждой и ужасом. — Но она с самого начала была права, Кен. Мы возвращаем­ся к пройденному: кто-то, как видно, придумал способ разделаться с Бетагемотом, а кто-то другой пытается ему помешать.

— Дежарден, — сказал Лабин.

Кларк замялась:

— Возможно.

— Никаких «возможно». Ахилл Дежарден стоит так высоко, что просто не мог не знать о попытке вылечить континент. Эрго, он не мог не знать об истиной природе Сеппуку Он попросту лгал.

И Кларк кое в чем ошиблась. Это не возвращение к пройденному. Раньше Лабин не тратил две недели, сра­жаясь на стороне врага.

Враг... ему не нравилось это слово. Оно не числилось в его словаре, вызывало в памяти скудоумные дихотомии, вроде противостояния «добра» и «зла». Любой трезвомыс­лящий индивидуум должен понимать, что ничего такого не существует: есть вещи, которые работают и которые не работают. Более эффективные и менее эффективные. Предательство со стороны друга, может, и плохая адап­тивная стратегия, но не зло. Поддержка потенциального I союзника может служить общим интересам, но это не делает ее добром. Даже ненависть к избивавшей тебя в детстве матери совершенно бессмысленна: проводку в мозгу не выбирают. Любой человек с подобными схемами искрил бы не меньше.

Лабин мог сражаться насмерть без ненависти. Он мог мгновенно перейти на другую сторону, если того требова­ли обстоятельства. Проблема заключалась не в том, что создатели Сеппуку были правы, а Ахилл Дежарден — нет. Просто Кена ввели в заблуждение, когда он выбирал, где быть конкретно ему.

Лабина всю жизнь использовали. Но прощать того, кто воспользовался им без его ведома, он не собирался.

Что-то затикало у него внутри, какой-то маятник за­качался между «прагматизмом» и «одержимостью». Вто­рая установка давала особую целеустремленность, хотя в прошлом зачастую приводила к невыгодным адап­тивным решениям. Лабин пользовался «одержимостью» экономно.

И воспользовался ею сейчас.

Дежарден. С самого начала за всем стоял он. За по­жарами, за контратаками и намеренными заблуждениями. Дежарден. Ахилл Дежарден.

Дежарден им играл.

«Если это не повод, — подумал Лабин, — то что еще?»

Мотоплан был подарком от правонарушителя. Для продолжения разговора стоило отойти от него подальше.

Лабин взял Кларк под руку и отвел к лазарету. Она не сопротивлялась. Может, заметила, как он переключил тумблер. Села на место водителя, он — на пассажирское.

Рикеттс притулился на заднем сиденье. Он был ру­мянее обычного, на лбу испарина, но сидел прямо и с откровенным удовольствием жевал белковый брикет.

— О, опять встретились, — приветствовал он Лаби­на. — Помнишь меня?

Кен повернулся к Кларк:

— Он — все еще правонарушитель. Система уже не та, что прежде, но ресурсов в его распоряжении полно, а над ним — никого, кто мог бы его обуздать.

— Знаю, — согласилась Кларк.

— Возможно, он установил за нами наблюдение.

— Ты что, боишься, что большие шишки подслуши­вают? — с полным ртом питательных веществ пробубнил Рикеттс. — Эт ты зря. У них нынче других забот полно.

Лабин ответил мальчику холодным взглядом:

— О чем речь?

— Вообще-то, он прав, — вставила Кларк, — кое-кто вот-вот утратит контроль над своими...

Ее перебил глухой звук, похожий на залп далекой артиллерии.

— Внешними демонами, — закончила она, но Ла­бин уже выскочил из машины. За полосой воды, в рас­пластанной тени ветряков, пылала водородная станция.

Они как будто мгновенно поменялись местами.

Кларк теперь отстаивала политику невмешательства:

— Кен, нас всего двое!

— Один. Я справлюсь в одиночку.

— С чем именно? Если в УЛН предатель, пусть Управ­ление с ним и разбирается. Должен быть способ передать сообщение за океан.

— Я и собираюсь, если мы найдем доступ к трансат­лантической линии. Но сомневаюсь, что от этого будет толк.

— Можно вести передачу с «Вакиты».

Лабин покачал головой:

— Нам известно, что в УЛН есть, по меньшей мере, один предатель. Сколько еще работает с ним, мы не зна­ем. Нет гарантии, что сообщение, посланное через лю­бой узел в Западном полушарии, дошло бы по адресу, даже... — он бросил взгляд на пожар у берега, — даже если бы не это.

— А мы отойдем от берега. Можем переплыть океан и доставить письмо лично, если...

— А если бы и дошло, — продолжил он, — то бездо­казательное заявление о том, что правонарушитель УЛН способен на измену, вряд ли встретят с доверием в мире, где не известно о существовании Спартака.

— Кен...

— Пока мы их убедим принять нас всерьез, пока со­берут силы, Дежарден сбежит. Он не дурак.

— Ну и пусть бежит. Если он перестанет препятство­вать Сеппуку, от него не будет вреда.

Конечно, она страшно ошибалась. Уходя с шахматной доски, Ахилл мог наделать очень много вреда. Мог даже устроить так, что Лабин провалит задание, — а Кен этого допустить не мог ни за что на свете.

Лабин никогда не увлекался самоанализом. Тем не менее, он невольно задумался, нет ли в доводах Кларк крупицы истины. Насколько проще было бы послать со­общение и отойти в сторону. Однако... жажда насилия стала почти неодолимой, а правила действовали, только пока человек им позволял. До сих пор Лабин оставался более или менее верен своему кодексу — за мелкими исключениями вроде Фонга. Но, оказавшись перед ли­цом нового испытания, он сомневался, много ли в нем осталось от цивилизованного человека.

Лабин был невероятно зол, и ему очень нужно было на ком-то сорвать зло. По крайней мере можно выбрать объект, который действительно того заслуживал.

Она почти не помнила времени, когда не истекала кровью. Кажется, всю жизнь провела на коленях, в дья­вольском экзоскелете, который выворачивал и растяги­вал ее, издеваясь над пределами человеческой гибкости. У тела выбора не было — никогда не было выбора: пля­шущая клетка отобрала его, превратив Таку в резиновую куклу на веревочках. Суставы выворачивались и, щелкая, вставали на место, словно куски дешевой хрящеватой головоломки. Правой груди она лишилась целую веч­ность назад: Ахилл надел на нее петлю из мураволоки[42] и просто потянул. Грудь дохлой рыбиной шлепнулась на эшеровский кафель. Она помнила, как надеялась тогда, что истечет кровью до смерти, но ей не позволили: Дежарден раскаленной металлической пластиной прижег рану.

Тогда у нее еще были силы кричать.

Уэллетт уже некоторое время существовала в простран­стве между собственным телом И потолком, в интерфейсе между адом и беспамятством, выстроенном из грубой необходимости. Она могла сверху рассматривать ужасы, творимые с ее телом — почти рассеяно. Чувствовала боль, но абстрактно, как будто считывала показания прибора. Иногда пытка прерывалась, и Така соскальзывала в свою плоть, из первых рук оценивая степень повреждений. Даже тогда страдание было скорее утомительным, чем болезненным.