Роберт Хайнлайн - Чужак в чужой стране

— ЭНН! — заорал Джубал. — Наверх — и надень мантию!

— Вы же знаете, я не стал бы хамить той старушке, которая позировала мастеру. Но совершенно не понимаю, как у художника хватает наглости просить кого-то позировать в обнаженном виде, если это чья-то прабабушка… и чего ради вы ее тут выставили.

Вошла Энн в мантии.

— Энн, я когда-нибудь хамил тебе или остальным девушкам? — спросил Джубал.

— Требуется мое личное мнение? — поинтересовалась Энн.

— А я чего прошу? Ты же не в суде.

— Вы никогда нам не хамили, Джубал.

— А ты когда-нибудь видела, чтобы я был груб с женщиной?

— Я видела, как вы вели себя намеренно грубо по отношению к женщине, но никогда — по отношению к даме.

— Благодарю. Еще одно мнение: что ты скажешь об этой бронзе?

Поглядев на шедевр Родена, Энн медленно промолвила:

— Когда я увидела ее впервые, то подумала: какой ужас! Но потом я пришла к выводу, что это, возможно, самое прекрасное творение из всех, какие мне случалось видеть.

— Спасибо, ты свободна. — Она вышла. — Хочешь поспорить, Бен?

— Что?! Если когда-нибудь я поспорю с Энн, значит, мне пора на покой. Но я все равно не грокаю.

— Послушай, Бен. Красивую девушку разглядит каждый, но художник способен посмотреть на хорошенькую девушку и увидеть в ней старушку, которой она со временем станет. Художник получше способен разглядеть в старушке ту хорошенькую девушку, какой она некогда была. Великий художник, посмотрев на старуху, изобразит ее именно такой, какая она есть… и заставит зрителя увидеть в ней ту хорошенькую девушку, какой она когда-то была… Кроме того, он сумеет заставить всякого, в ком есть чувствительность, ну, хотя бы на уровне броненосца, увидеть, что та хорошенькая девушка все еще жива, она попросту заключена в своем обветшавшем теле. Он может заставить тебя ощутить тихую бесконечную трагедию, ибо никогда еще не было девушки, которой в душе было бы больше восемнадцати лет… независимо от того, что сделали безжалостные годы. Погляди на нее, Бен. Мы с тобой старимся, но нас это не волнует так, как их. Посмотри на нее!

И Бен воззрился на нее. Наконец Джубал хрипло произнес:

— Ладно, высморкайся и садись.

— Нет, — отвечал Кэкстон. — А вот эта? Девушка, но зачем же делать из нее кренделек?

Джубал глянул па копию «Кариатиды, упавшей под камнем».

— Не думаю, что ты оценишь обрушившуюся на нее массу, из-за чего она и выглядит «крендельком». Но ты можешь оценить высказывание Родена. Ну что люди находят в распятии, почему на него смотрят?

— Вы же знаете, что я не хожу в церковь.

— Все равно, ты должен знать, какими дрянными бывают распятия, особенно те, что в церквях… кровь похожа на кетчуп, а бывший плотник изображен так, словно он был гомиком… вот уж нет. Душевный был парень, сильный, здоровый. Но плохое изображение на многих людей оказывает то же воздействие, что и хорошее. Они же не видят недостатков, видят лишь символ, вызывающий в них глубочайшие переживания; распятие напоминает им Агонию и Самопожертвование Бога.

— Джубал, а я-то считал, что вы не христианин.

— Неужели из-за этого я должен быть слеп там, где дело касается человеческих чувств? Дурацкое гипсовое распятие способно вызвать в душе человека настолько мощные чувства, что многие из-за них шли на смерть. Художественное мастерство, с которым исполнен символ, несущественно. Перед тобой тоже эмоциональный символ, но исполненный с потрясающим искусством. Бен, три тысячелетия подряд архитекторы проектировали здания с колоннами в форме женских фигур. И наконец Роден указал: такая ноша слишком тяжела для девушки. Он же не стал говорить: «Послушайте, болваны, если уж вам хочется так делать, пусть там встанет мускулистая мужская фигура». Нет, он им показал. Бедняжка кариатида свалилась, а ведь какая чудная девушка, — ты только погляди на ее лицо. Мрачное, несчастное, никого не винит, даже богов… и все еще пытается поднять непосильную тяжесть, хоть ее и придавило.

В ней заложено больше, чем отрицание «плохого» искусства «хорошим». Она — символ для всякой женщины, пытавшейся нести непосильную ношу. Да и не только для женщин, это символ каждого мужчины и каждой женщины, всю жизнь потевших, не жалуясь, пока не свалятся под тяжкой ношей. Мужество, Бен, — и победа.

— Победа?

— Победа — в поражении, более высокой не бывает. Она же не сдалась, Бен, она все еще пытается поднять придавивший ее камень. Она — как тот отец, которого жрет рак, а он работает до последнего дня, чтобы принести домой лишний чек. Словно двенадцатилетняя девочка, заменившая младшим сестрам и братьям матушку, потому что та ушла на Небеса.

И телефонистка, которая до последней минуты осуществляет связь между людьми, хотя дым лезет в глаза, а огонь отрезал пути к отступлению. Она — все невоспетые герои, не дожившие до победы, но не покинувшие свой пост. Идем, отдай им всем честь, да пошли поглядим на мою «Русалочку».

Бен воспринял его слова буквально, но Джубал воздержался от комментария.

— Ну вот, эту Майк мне не дарил, а я не стал бы объяснять ему, почему заполучил ее… и так ясно: перед нами — одна из самых восхитительных композиций, сотворенных рукой человека.

— Ну, эту объяснять не надо — она чудесна!

— И довольно, как в случае с котятами и бабочками. Но в ней есть нечто большее. Видишь, она не совсем русалка, но и не человек. Сидит на земле, где предпочла остаться… а взор ее навечно устремлен в море, и она всегда будет ощущать тоску и одиночество. Ты ведь знаешь сказку?

— Ханс Кристиан Андерсен.

— Да. Она сидит возле гавани в Копенгагене, и в ней запечатлен всякий, кому приходилось делать сложный выбор. Она не жалеет о своем решении, но должна расплатиться. За каждый выбор приходится платить… И цена тут — не только вечная тоска по дому. Она ведь никогда не сможет быть человеком. Каждый раз, когда она делает шаг ножками, которые так дорого ей достались, — каждый раз она ступает на острые лезвия. И сдается мне, Бен, что Майк каждый раз ступает по острым лезвиям, но не говори ему, что я так думаю.

— Не буду. Лучше уж буду смотреть на нее — и не думать о лезвиях.

— Прелестна, правда? Тебе хотелось бы заполучить ее в постель? Живая, как морской котик, и такая же скользкая.

— Господи, вы порочный старик, Джубал!

— И с каждым годом становлюсь все хуже. Ну, на остальных смотреть не станем, обычно я наслаждаюсь одной, не больше, за день.

— Годится. Мне кажется, что я выпил сразу три бокала… Джубал, почему такие скульптуры не стоят там, где все могли бы их видеть?

— Потому что мир свихнулся, а искусство всегда отражает дух времени. Роден умер примерно тогда, когда мир начал сходить с ума. Последователи его отметили поразительные эффекты, которых он добивался, используя свет, тень, композицию, — и начали его копировать. Но они не сумели понять, что мастер еще и рассказывал истории, обнажавшие душу человека. Они стали презирать картины и скульптуры, в которых были запечатлены человеческие судьбы, обозвав такие работы «буквалистскими». И все ударились в абстракции.

Джубал пожал плечами:

— Абстрактные узоры вполне годятся, например, для обоев или линолеума. Но искусство — это процесс пробуждения жалости и страха. А современные художники заняты псевдоинтеллектуальной мастурбацией. Творчество — это как половой акт, в ходе которого художник насыщает публику эмоциями. Нынешние мазилы, не снисходящие до публики, или не умеющие, утеряли зрителя. Обычный человек с улицы не станет покупать искусство, если оно его не затронуло. Если же он и платит, то его просто надувают — через налоги или еще как.

— Джубал, а я-то всегда удивлялся, почему мне плевать на искусство, считал, что мне в нем чего-то не хватает.

— М-м-м, конечно, нужно поучиться ценить искусство. Но всякий художник может изъясняться на внятном языке. Большинство современных шутов и не пытаются воспользоваться языком, которому могли бы обучиться и ты и я. Они предпочитают издеваться над нами за то, что мы «не сумели» рассмотреть, чего они там добились. Если они чего-то добивались. Затуманенность — удел неспособности. Бен, а меня ты мог бы назвать художником?

— Что?! Ну, вы отлично пишете.

— Спасибо. Я избегаю слова «художник» по тем же причинам, по которым не люблю, чтобы меня называли «доктором». Но я и правда художник. Большая часть того, что я пишу, годится лишь на одно прочтение… а тому, кто знает, что я хочу сказать, и вовсе незачем меня читать. Но я — честный художник. Я пишу то, что должно дойти до читателя, подействовать на него, если удастся, вызвать жалость и ужас… или, по крайней мере, скрасить скучную жизнь. И я никогда не прячусь от него за вычурным слогом, не ищу я и похвал от других авторов за мои «приемы» или прочую белиберду. Мне хочется получать похвалу от читателя, и пусть она выражается деньгами: значит, я достиг его… или же мне ничего не надо. Поддерживать искусство — чушь! Художник, поддерживаемый подачками правительства, — то же самое, что шлюха, неспособная совершить половой акт! Проклятие, ты случайно нажал на одну из моих кнопок, я могу так долго… Налей-ка да рассказывай, что тебя тревожит.