Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд
– Даже так!
– Ибо то, чего он искал и чего жаждал, возможно, даже вспоминал, в телесном мире невозможно. Это было духовное состояние…
– Или же то, которое возможно познать субъективно! – уточнил О’Мэлли.
– Я по природе своей далеко не лотофаг, – продолжал он с напором, – поэтому я активно начал сопротивляться воздействию и одержал победу. Но, должен признаться, вначале оно нахлынуло на меня, подобно буре, настоящему урагану восторга. Я всегда, так же как и вы, возможно, считал, что цивилизация принесла с собой целый сонм болезней и что те немногие заболевания, встречающиеся у более диких племен, могут быть излечены средствами, поставляемыми самой Землей. Именно эта линия рассуждений и оказалась подвержена воздействию, поскольку не вызывала у меня возражений, подкрепленная собственным моим опытом. Сегодня полученные из практики способы лечения, травы и подобные им натуральные методы известны под именами «солнечные процедуры», «воздушные процедуры», «верный метод Кнейппа»[66], «обтирания морской водой» и множеством прочих.
Никогда прежде не было такого количества докторов, пользующих пациентов, страдающих массой болезней, вызванных искусственностью современной цивилизации по причине забвения некой центральной жизненной силы, которую человек должен разделять с Природой… Вы всё это прочитаете в моем отчете. Я лишь хотел бы подчеркнуть, насколько хитро воздействие, которому я подвергся: оно воспользовалось моими профессиональными знаниями. Я поистине видел, что духовные пастыри и врачи – единственно возможные и необходимые «профессии» в мире и что они должны быть единой профессией…
XLIV
Тут он вдруг отшатнулся. Словно вдруг осознал, что сказал лишнее. Взяв своего собеседника под руку, он зашагал с ним дальше по палубе.
Когда они проходили мимо мостика, капитан их поприветствовал, и ветер подхватил его громкий, жизнерадостный смех. Инженер-американец вынырнул из-за темного угла, едва не столкнувшись с ними, лицо его раскраснелось.
– Внизу – как в топке, – сказал он, как обычно чуть гнусавя, – спать слишком жарко. Вышел глотнуть свежего воздуха.
Он было двинулся вслед за ними, но доктор лишь констатировал:
– Верно, ветер дует в корму, поэтому ток воздуха не ощущается.
После чего отвесил поклон, и даже этому толстокожему представителю «самой передовой цивилизации мира» стало ясно, что его компании не ищут. Когда они достигли двери в каюту, О’Мэлли про себя восхитился, с каким достоинством этот «коротышка» смог отказать американцу.
Хотя ему бы, по совести говоря, некоторое отвлечение не помешало. Долгий рассказ немца его утомил. К тому же чувствовалось, что тот что-то недоговорил, утаив. Притом немало. Компромиссы граничили с нечестностью.
А бессвязность последней части рассказа почти нагнала на него скуку. Ибо, как он легко догадался, это был четко рассчитанный ход. Прежде всего нацеленный на то, чтобы выявить сходную нечеткость в его собственных взглядах. Но нет. Он видел все замыслы приятеля насквозь. Шталь желал спасти его, показав, что сходные переживания, испытанные им, были всего лишь симптомом душевного расстройства. А вместе с тем навязать ему исподволь свою интерпретацию событий. Однако интуитивно ирландец чувствовал, что доктору даже хотелось бы услышать иное объяснение, отчасти он был готов его принять.
Внутренне улыбнувшись, О’Мэлли наблюдал, как Шталь снова, как встарь, готовит кофе. И терпеливо ждал продолжения. В определенном смысле это было даже полезно. На потом. Когда он вернется в цивилизованные края к цивилизованной жизни, ему нередко придется сталкиваться с подобной реакцией после передачи своего Послания современным думающим, образованным людям – тем, кого он обязан привлечь на сторону своей мечты, ибо без их поддержки ни одно движение не может быть хотя бы отчасти успешным.
– Значит, как и мне, – начал Шталь, ограждая руками пламя спиртовой горелки на столе между ними, – вам едва удалось вырваться, буквально чудом. С чем я вас от души поздравляю.
– Благодарю, – сухо откликнулся ирландец.
– Запишите свою версию, я свою уже почти завершил, и сравним записи. Может, мы даже могли бы опубликовать их вместе.
Он разлил по чашкам ароматный кофе. Приятели сидели друг против друга за маленьким столиком. Но О’Мэлли не проглотил наживку. Он хотел услышать повесть приятеля до конца.
И через некоторое время напрямую попросил об этом:
– Значит, стоило выписать пациента, вызывавшего всё это беспокойство, как всё сразу прекратилось?
– Через некоторое время. Довольно скоро.
– И у вас также?
– Я пришел в чувство. Восстановил контроль над собой. Неподвластные рассудку импульсы отступили. – Шталь улыбнулся, отхлебнув кофе. – Ведь сейчас перед вами, как видите, сидит вполне здравомыслящий судовой врач, – закончил он, глядя прямо в глаза собеседнику.
– Поздравляю…
– Vielen Dank[67], – поклонился он.
– Однако что же вы пропустили, хотя почти достигли, – продолжал Теренс. – Подобно мне, вы могли бы познать Космическое Сознание! Могли бы повстречаться с богами!
– В смирительной рубашке, – резко отреагировал доктор.
И они расхохотались, как некогда прежде, с бокалами кахетинского в руках, – два противоборствующих типа, что вечно будут спорить друг с другом.
Вопреки ожиданиям немцу больше почти нечего было сказать. Он упомянул, как начал искать труды прежде неведомых ему мыслителей, желая найти объяснение пережитому, сколь умозрительным бы оно ни оказалось. Коснулся того, как набрел в своих поисках на Фехнера, «поэтические теории» которого весьма тщательно изучил, как добавил в свой круг чтения наиболее достоверные отчеты о «спиритизме» и даже менее разработанные теории, согласно которым часть человеческого существа, именуемая «астральной» или «эфирной», способна отрываться от родительского центра и, влача вслед за собой более тонкие воздействия желаний и стремлений, построить весьма ярко воспринимаемое субъективное состояние, где все эти стремления осуществляются, истинный рай.
Однако он не выдал, какое именно воздействие произвело на него всё это чтение, а также не поделился мнением, обнаружил ли он некую истину или возможное толкование. Он лишь перечислил список имен авторов и названий книг не менее чем на трех языках, отличающийся поистине всеохватностью, от Платона и неоплатоников и далее через века, включая Майерса, Дюпреля[68],
