Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы - Эдвард Гамильтон Уолдо

Веки Пьера напоминали свес крыши. Горящие черные зрачки изучали судью.

– И как звали этого мальчика, который, возможно, девочка? – пробормотал он.

– Гортон. Мы звали его Горти. Вредный мелкий прохвост.

– Напрягите мозги. За ним водились в детстве какие-нибудь странности?

– Еще какие! По-моему, он был не в своем уме. Не мог вырасти из детских игрушек… в этом смысле. И привычки у него были мерзкие.

– Какие привычки?

– Его выгнали из школы за поедание насекомых.

– Ага! Муравьев?

– Как вы догадались?

Людойе встал, прошелся до двери и обратно. Азарт буквально разрывал грудь.

– А игрушки у него были какие-нибудь?

– А-а, я уже не помню. Разве это важно?

– Это мне решать, – отрезал Пьер. – Думайте! Если вам дорога жизнь…

– Да не могу я думать! Не могу! – Блюэтт заглянул в глаза балаганщика и в ужасе отшатнулся от пылающего в них огня. – Чертик такой в коробочке. Ужасная дрянь.

– Как он выглядел? Говорите, черт побери!

– Какое это имеет… ну, ладно. Примерно вот такого размера, голова напоминала Панча. Ну, знаете, как в кукольном театре – Панч и Джуди. Большой нос и подбородок. Мальчишка его редко доставал, но всегда держал где-нибудь рядом. Я один раз его выбросил, так врач заставил меня найти и вернуть. Гортон чуть не умер.

– Вот как? – победно крякнул Людойе. – А теперь скажите: эта игрушка была у него с самого рождения, не так ли? И на ней было что-то блестящее, пуговица в виде кристалла?

– Как вы… – опять вырвалось у Блюэтта, и опять он поник под яростным, нетерпеливым взглядом балаганщика. – Да. Глаза.

Людойе подскочил к судье, схватил за плечи, встряхнул.

– Вы сказали «глаз»? Там был только один кристалл?

– Не надо… не надо… – захрипел Блюэтт, вяло отталкивая от себя когтистые лапы Людойе. – Я сказал «глаза». Два глаза. Оба одинаковые. Жуткая мерзость. Будто сами по себе светились.

Пьер медленно выпрямился, отступил в сторону.

– Два, – выдохнул он. – Два…

Его разум гудел от напряжения. Исчезнувший мальчик, пальцы… раздавленная рука. Девушка… возраст подходит… Гортон… Горти. Мысли описали круг длиной в несколько лет. Маленькое смуглое лицо, искаженное болью. «Мои родители нарекли меня Гортензией, но все зовут меня Деткой». Детка появилась с раздавленной рукой и сбежала с ярмарки два года назад. Что заставило ее уйти? Он чего-то от нее хотел… еще раз осмотреть ее руку. И в ту же ночь Детка скрылась.

Значит, дело в руке. Когда она прибилась к труппе, он почистил рану, состриг обрывки кожи, наложил швы. Лечил травму несколько недель, пока рана не зарубцевалась, и не миновала угроза инфекции. А после уже не осматривал. Почему? А-а… Зена! Зена всегда говорила, что Детка не испытывает неудобств.

Пьер открыл глаза, сузив их до щелок.

– Я его найду, – прорычал он.

В дверь постучали:

– Людоед…

– Это лилипут, – пролепетал Блюэтт, подскочив с места. – С девушкой. Что мне… где я…

Людойе бросил на него взгляд, заставивший судью стушеваться и неуклюже плюхнуться в кресло. Балаганщик подошел к двери на негнущихся ногах и приоткрыл ее самую малость:

– Догнал?

– Уф, Людоед, я…

– Не желаю ничего слышать, – страшным шепотом произнес Людойе. – Ты ее не привел. Я послал тебя за ней, а ты не выполнил приказ. – Он тщательно затворил дверь и повернулся к судье. – Уходите.

– Э? Гм. А как же…

– Уходите! – сорвался на крик Пьер. Его взгляд разжижал кости Блюэтта, но тон заставил собраться. Судья вскочил и попятился к двери, не дожидаясь нового окрика. Он хотел было что-то сказать, однако лишь беззвучно пошевелил мокрыми губами.

– Я – единственный человек в мире, кто способен вам помочь, – сказал Людойе. Лицо судьи говорило, что этот непринужденный, спокойный, будничный тон произвел на него шок. – И сделаю все, что в моих силах. Я с вами вскоре свяжусь, можете не сомневаться.

– А-а. М-м-м. Все, что изволите, мистер Людойе. Звоните. Все, что изволите.

– Спасибо. Мне понадобится ваша помощь. – Костлявое лицо балаганщика превратилось в маску.

Блюэтт выскочил вон.

Пьер Людойе долго смотрел в пространство, которое совсем недавно занимало обрюзгшее лицо судьи. Внезапно он сжал кулак и хрястнул им по ладони.

– Зена! – Он сделался бледным от ярости и, ослабев от ее напора, сел за стол. Положив локти на бювар, оперся на руку подбородком и начал источать волны животной ненависти и призывов.

Зена!

Зена!

Сюда! Ко мне!

13

Горти рассмеялся. Он посмотрел на руку, на три обрубка пальцев, которые росли из костяшек словно не раскрывшие шляпки грибы, прикоснулся к рубцовой ткани вокруг них и опять рассмеялся. Поднявшись с дивана-кровати, пересек просторную комнату, остановился перед большим зеркалом, взглянул на свое лицо, отступил назад, придирчиво рассмотрел плечи, профиль. Довольно хмыкнув, подошел к телефону в спальне.

– Три-четыре-четыре, – сказал он звонким голосом, подходящим к твердому подбородку и широкому рту. – Ник? Сэм Гортон говорит. А-а, нормально, еще поиграю. Врач сказал, что я легко отделался. Сломанная кисть обычно плохо срастается, но у меня не тот случай. Нет, не волнуйся. Что? Месяца полтора. Определенно… Деньги? Спасибо, Ник, обойдусь. Не переживай, если приспичит, я позвоню. Где ты взял этого тупого бренчалу с гитарой? У него нечаянно получается то, что Спайк Джонс делает намеренно. Нет, бить я его не стал бы. Только штаны бы спустил. – Гортон рассмеялся. – Шучу. Он нормально играет. Спасибо, Ник. Пока.

Вернувшись к дивану, улегся с уверенной расслабленностью сытого кота. С наслаждением расправил плечи на поролоновом матрасе, перевернулся на бок и потянулся за одной из четырех книг на краю стола.

Других в квартире не было. Горти давно понял, что книги имеют обыкновение отнимать физическое пространство, затопляя все полки в доме, и нашел выход: избавиться от них полностью, договорившись с книготорговцем, чтобы присылал четыре новых каждые сутки – напрокат. Гортон их быстро прочитывал и возвращал на следующий день. Такой расклад его устраивал. Если у тебя абсолютная память, какой смысл держать книги на полках?

В комнате висели две картины. Одна – Маркелла: тщательно подобранные неодинаковые формы различной степени прозрачности, наложенные одна на другую, так, что цвет одних влиял на цвет других, а цвет фона все связывал воедино. Вторая – Мондриана, выверенная и сбалансированная, почти выражающая идею чего-то такого, что не могло иметь формы.

А еще у него скопилось несколько миль магнитофонной пленки с великолепной коллекцией музыки. Блестящий ум Горти был способен сохранить настрой любой книги и воспроизвести любую ее часть. То же самое он мог выполнить в отношение музыки, однако, вспоминая музыку, приходилось ее до определенной степени создавать заново. Между оттенками разума, способными слушать музыку, и теми, что могли ее исполнять, существовала большая разница. Горти умел и то, и другое. Ему позволяла это делать фонотека.

Он собрал у себя записи классики, романсов, которые так нравились Зене, симфоний, концертов, баллад, виртуозных номеров – всего того, что ввело его в мир