Благодать - Пол Линч
Колли говорит, тебе небось интересно, почему Бог не сотворил нас кем-нибудь другим, при Его-то возможностях, – разве ж не было б куда лучше оказаться львом, лизать себе горячие яйца где-нибудь в Африке, или же слоном в Индии, – даже орлом, что машет крыльями над Уиклоу, было б куда лучше, кому охота быть ирландцем, рожденным в сырость, – а еще, между прочим, не первый день не вижу я ни единой крысы, и ты понимаешь, что это значит.
Фу.
Грейс.
Чего?
Знаешь что?
Что?
Так жить нельзя.
Иди нахер тогда.
Барт говорит, что-что?
Она оборачивается и вперяется в Барта, тот вдавливает нож в пятку негодной своей руки. Плоть усеяна красными отметинами. Ее ярость срывается в крик, и она чувствует себя другим человеком, слушающим ее. Вышла вся наша удача. Надо было поживиться богатствами этого города, а мы вместо этого без гроша и делается только хуже. Зачем мы вообще сюда пришли? Это все из-за тебя. Ты же это предложил. В глухомани было б лучше.
Барт сдает назад к стене, словно у слов есть кулаки, и глаза у него делаются странные, взгляд сплавляется с холодом и дождем, и с тем, что пробуждается в любой душе, изголодавшейся по холе, и с тем, что пробуждается во всех душах в таком вот городе, и она видит, что́ таится в тех глазах, и знает, что это страх.
Он говорит, может, пора заложить мою накидку.
Она ревет, заложи накидку, и холод прикончит тебя за неделю.
Колли говорит, хер клубнерукий.
Ей снится внезапный проулок, стены высоки и темны, и ватага детворы, что налетает на них, вовсе не детвора, а волки, рвущиеся пожрать им сердца. И лишь когда кажется, что у глухого мальчишки того и гляди уже не хватит пальцев на руках, Барт находит им новое жилье. Она оглядывает дом-развалюху, следует за Бартом через подпол в комнату, темную почти начерно. Влага из разбитого окна летит сквозь тьму на тела спящие или тела в смертных муках, а может, они мертвы, думает она, и на самом-то деле какая разница, нам во всяком случае не придется платить.
Долгая ночь холода и болтовни Колли о душах. Она думает, должно быть, все дело в этом тлетворном городе, во всей этой зимней сырости. Прислушиваясь к городской труп-телеге, что чуть раньше проехала мимо, мрачный голос призывает выносить покойников. Колли желает знать, есть ли у души ларчик с памятью, – ну, когда помираешь, куда деваются воспоминания, – а если у души нет ларчика с памятью, как вспоминать свою жизнь, когда помрешь, – и скажи-ка, когда Роджеру Доэрти голову разбило конским копытом и он стал тупой как мул, куда ум его подевался – хе! – видишь, вот доказательство, – наверное, должен быть в голове какой-нибудь ларчик с памятью, где вся твоя жизнь, а его ларчик сломался от того удара, – но штука в том, что, если так оно и есть, значит ли это, что душа у него тоже переменится и в рай он отправится тупой как мул?
Она осознаёт, что Барта рядом нет, потому что вот он, входит в комнату. В полусвете она видит, что щеки у него свежевыбриты, лицо свежеподковано усами. В глазах новый бодряк. Он тянет Грейс за запястье. В городе переполох, говорит он. Вставай.
Эк Барт прет по улице, словно какая ухоженная лошадь, лоснится, самодоволен. У нее на такой марш не хватает сил. Колли говорит, пусть этот недотыка идет своей дорогой. Она складывает руки на груди и хмурится ему в спину, улыбается, когда какой-то толстолобый кучер исторгает рев, каким можно изувечить, стоит Барту заступить ему путь. Теперь они перед толпой, собравшейся у ворот какого-то зернохранилища. Барт хватает ее за локоть. Вон там, говорит он. Ворота охраняются чуть ли не двумя десятками солдат, те стоят невозмутимо перед женщинами и детьми, отправленными вперед остальной толпы, женщины осыпают солдат злыми вопросами и вопят на них, мужчины у них за спинами хохочут. Она чувствует, как тянут ее вперед, внутрь, внутрь, держится за рукав Барта, и вот уж забыла она про свой голод и сплетена с толпой. Заводила на ящике машет руками и кричит, кто-то взревывает, да будет месть, и Колли кричит, перережем глотки этим недотыкам! Серьезный дядька оборачивается и кивает ей. Она видит, что эти люди – не городские неимущие, не голодные пугала, не тряпичники, иссушенные в щепки, не больные и не увечные. Тут народ одет как городские работяги, торговцы, ремесленники, мастеровые. Слава бедняку! Кончайте с бедствованием! Отдавайте зерно! Перережем глотки этим недотыкам! Барт тянет ее за рукав и кивает на мужчину, который смотрится не так, как все остальные, сыщик, как пить дать. Барт кричит ей на ухо, давай чуть назад. Да и все равно, думает она, зачем это надо, стоять тут, орать неизвестно что.
Толпа пульсирует в своем неведомом ритме, тянет их влево, пока кто-то не вскрикивает тпру, и прилив влево останавливается. Они проталкиваются к задам толпы, Грейс вскидывает взгляд и видит лица, жмущиеся к окнам заводского здания над ними, думает о том, как время отпало от этого города, все в мире остановилось, сведясь к этому, к безмолвию между криками, к шепоткам и слухам, какие распространяются: что откроют ворота, что скажут, приходите завтра. Но вот позади них какая-то возня, она оборачивается и видит, как какой-то дурак-доставщик кричит и машет, чтобы фургон его пропустили, а затем некий парняга, ухмыляясь, влезает на фургон сзади и становится торжественным Христом, вознесшимся со вскинутыми руками, ревет в толпу, слава бедняку! Отвечают ему одобрительными воплями, и в тот же миг раздается выстрел, и толпа обезмысливается до переполоха. Она бежит с Бартом к фургону, есть и другие, кто тащит его содержимое, они вцепляются в какой-то ящик, и она видит, как мужики выпрягают лошадей, словно хотят их украсть, а кто-то раскачивает фургон, а затем Барт говорит, давай сюда, Барт, великий таскатель камней, взваливает ящик на спину и под его весом
