Сергей Снегов - Диктатор
— Генерал, вы пошатываетесь. Обопритесь на меня.
Я отвел его протянутую руку.
— Мне хорошо, Варелла. Давно, очень давно не было так легко.
На повороте аллеи открылся двухэтажный дом на два десятка окон в каждом этаже. Бертольд Козюра торжественно произнес:
— Лаборатория хронофизики, генерал. Я говорю о втором этаже, где аппараты, искривляющие наше унылое однолинейное время.
Бертольд Швурц с некоторым опозданием добавил:
— А на первом раскалываем тяжелые ядра атомов, чтобы извлечь их внутреннюю энергию. А также соединяем маленькие ядра в ядра побольше. Это трудней, зато выход энергии еще больше.
Первый этаж — помещение с заводской цех — было заполнено механизмами, а людей я не увидел: Швурц объяснил, что лаборатория автоматизирована. В закрытых механизмах что-то не то вываривалось, не то неслышно взрывалось, не то вообще нацело исчезало, а конечным результатом становилась зарядка больших аккумуляторов в подвале. Аккумуляторы обеспечивали энергопитание и самих лабораторий, и домика, в котором я жил.
На верхнем этаже механизмов было поменьше. В углу лаборатории высился экран в два человеческих роста и на всю ширь межоконного проема. Он походил на наши стереоэкраны, но вместо отчетливых картин по нему плыли клочья синего тумана, из синих клочьев вырывались оранжевые пламена, накаливались, рассыпались по экрану и гасли.
— Пейзаж иномира! — торжественно возгласил хронофизик. — Самый близкий наш сосед, такая же планета, моя далекая родина.
— Пока я вижу только туманные пятна. Если это и пейзаж, то не предметный, а иллюзорный. Не думаю, чтобы реально существовали планеты из смеси тумана и вспышек.
Козюра подошел к столу рядом с экраном. На столе покоился другой экран, маленький, мутный. Козюра нажал какие-то кнопки, потрогал какие-то рычажки и повернулся ко мне.
— Фокусировка во времени требует не только знаний, но и искусства. Сейчас вы видите на большом экране облик одного района инопланеты, суммированный за сто лет. Вам неясно? Поясню. Если взять ваше лицо, каким оно было, скажем, тридцать лет назад, и наложить на него все изображения вашего лица за последующие годы, то вряд ли вы получите отчетливый образ. Изменившиеся черты будут смазывать прежние, вместо четкой фотографии получится что-то расплывчатое. Сейчас я сфокусирую столетие инопланеты в месяц, даже в день, даже в минуту — иногда и до секунды удается — и тогда вы увидите нашего соседа в сопряженном мире.
Хронофизик произвел еще какие-то манипуляции кнопками и рычагами, и на малом экране появилось фиолетовое пятно. Сперва оно захватывало почти весь экран, потом стало сжиматься, накалялось. Я отвел глаза и не уследил превращения пятна в точку, слишком уж нестерпимым стало сияние. Зато на большом экране пропал туман и выступили дома, мачты, столбы и — вдалеке — деревья. А по центру экрана в мою сторону пролегла широкая каменная дорога. На дорогу вдруг рухнула с неба исполинская машина с крыльями и с ревом понеслась на меня. Мне показалось, что она сейчас раздавит меня своим чудовищным корпусом, проедется по мне целым кустом колес. Но машина остановилась, с одного бока у нее открылись дверки, из дверок высунулись лестницы, по лестницам сбегали люди с чемоданами и пакетами — много людей, мужчин и женщин. Я не мог охватить глазом эту толпу. Она была слишком большой для моих двух глаз.
— Да это водолет! — воскликнул я. — Но какой огромный! И на колесах, без кормовых и тормозных дюз. Как может двигаться такое страшилище?
— На моей старой родине такие машины назывались не водолетами, а самолетами, — отозвался хронофизик. — Ручаться не могу, у меня при переброске из одной вселенной в другую так повредило память… Одно помню: на той планете и понятия не имеют о сгущенной воде. Двигатели там используют дерево, уголь, нефть…
— Как же они обеспечивают полив своих полей? Без энерговоды даже дохленького циклона не создать.
— Там вообще не создают своих циклонов. Ограничиваются влагой, поставляемой самой природой. И дожди идут не по программе, а от случая к случаю.
И летящий на экране самолет, в десяток раз превышающий самые большие наши водолеты, был маловероятен. Но то, о чем повествовал хронофизик, было не маловероятно, а немыслимо.
— Подумайте о своих словах, Козюра! Цивилизованное общество не может существовать, если полагается только на милости природы. То засуха, то наводнение, то голод, то изобилие. С этим нельзя примириться!
— Не смею возражать, господин заместитель… Разрешите продолжить? Фокусирование во времени оставляю, буду передвигать стереоглаз в пространстве.
— Разрешаю. Передвигайте.
Картина на экране переменилась. Из огромного самолета еще выбирались пассажиры, но сам он быстро отдалялся, будто я мчался не то в самолете, не то в водолете и оглядывал окрестности… Сперва это были засеянные поля, потом квадратики лесов, деревья как деревья. А затем стереоглаз приблизился к городу и помчался над ним. Я закричал Козюре:
— Помедленней, черт вас возьми! Не успеваю разглядеть.
Город меня потряс, только этим могу объяснить ругань: я не из любителей брани. Город был удивителен. Скажу сильней — он был невероятен. Но он был, я видел его улицы, его площади, его здания. Стереоглаз показывал его с высоты, но куда ни хватал луч, всюду виднелись дома, только дома, одни дома, лишь кое-где раздвинутые островками парков. В этом городе могло бы поместиться с десяток наших городов, даже таких, как Адан или Забон. Поверить в это было невозможно, но глаза утверждали, что это так.
И вторым, что потрясло меня, стал облик зданий непостижимого города. Они были чрезвычайно высоки, нет, не чрезвычайно, это тусклое слово не описывает их невероятности — они были недопустимо высоки, безжалостно высоки. Недопустимо физически, безжалостно для жителей — лишь такие оценки соответствуют тому, что я увидел. Я попросил хронофизика задержать телеглаз и стал прикидывать, сколько этажей в здании на одной из улиц. В нем было девяносто этажей, а рядом, на границе экрана, еще на десяток этажей выше вздымалось другое здание. И в Адане, и в Забоне, да и во всех городах богатой Кортезии дома не превосходили пяти этажей, но многие жители жаловались, что и пятиэтажность трудна. Как же обитатели городов в иномире взбирались на свои чудовищные высоты? Или они изобрели машины для подъема? Что-нибудь вроде антигравитаторов? Либо портативных водометов, отталкивающих от грунта? Но Бертольд Козюра уверял, что в иномире не изобретено сгущенной воды!
Хронофизик погнал стереоглаз дальше. По улицам мчались водоходы, великое множество водоходов, сотни, если не тысячи машин. Наверно, это были все же не водоходы, за каждым тянулся синий газовый шлейф, а выбросы воды, ставшей из сгущенной обычной, всегда бесцветны.
— Впечатление, будто каждый житель здесь имеет свою машину, — сказал я хронофизику. — Богато живут в параллельной, или соседней, или сопряженной вселенной — договоритесь между собой о правильном названии.
— Договоримся. Вы видите теперь, что реально существует иная вселенная и что, стало быть, мы вовсе не безумцы.
— Иную вселенную я теперь вижу сам. И готов признать, что вы не безумцы. Но к иномиру это не относится. В нем ощущается что-то безумное. Вы не заметили, происходят ли там войны?
— Войны случаются. Но на наши мало похожи.
— Разве в иномире людей не убивают и крепости не разрушают?
— Там крепости и людей превращают в пламя и плазму. Побежденные государства не покоряют, а распыляют. От побежденных народов остается тонкая взвесь, развеивающаяся по всей планете.
— И существует оружие, способное совершить такое злодеяние?
— Да, генерал. Это оружие — та скрытая энергия атомных ядер, которую мой друг Бертольд Швурц пытается высвободить. Разрешите показать вам мощь ядра в войне. Меняю фокусировку на другой отрезок времени и другой район.
Погасший было экран снова озарился. Появился другой город — и здания пониже, и улицы поуже, и машин, похожих на наши водоходы, поменьше. Зато людей было, пожалуй, еще больше — лишь малая толика ехала в машинах, большинство шагало пешком. А на город карабкалось солнце. Оно именно карабкалось, выползало из-за невысоких зданий, лезло на крыши зданий повыше — было утро, солнце только начало свой торопливый подъем и еще не приобрело ту величавую неспешность, с какой плывет вблизи зенита. И оно, еще не полуденное, уже было покоряюще прекрасно. Я любовался солнцем неизвестного мне мира, оно было красивей бледно-зеленоватого светила, ежедневно подымавшегося надо мной. Чужое солнце, ярко-оранжевое, горячее, гляделось шаром расплавленного золота — из него исторгались горячие, золотые лучи.
И оно внезапно погасло! В какие-то доли секунды в центре картины вдруг вспыхнуло сияние, затмившее солнце. Я подбираю слова, чтобы точнее описать это сияние, и ничего не могу подобрать, кроме самых предельных, они единственно точные — невероятное, немыслимое, чудовищное… И я сказал, что солнце погасло. Это тоже неверно. Солнце не погасло, а из золотого стало черным. Я закрываю глаза и все снова и снова вижу эту страшную картину — на бледно-прозрачном небе виснет черное солнце, совершенно черный, зловещий диск, только что он был пленительно золотым! Возможно, событие надо описать как-то по-другому, чтобы звучало объективней, но для моего глаза оно совершалось именно так — вспыхнуло чудовищное сияние и в нем солнце из золото-оранжевого мгновенно превратилось в черное.
