Алексей Грушевский - Игра в Тарот
— Я не могу уйти! Я не могу позволить утверждать, что страх выгнал меня из города в день, когда все верующие должны быть в нём. Какая будет цена моим сегодняшним обличениям, если я убегу, словно трус? — пафосно вскричал Еуша, воодушевлённый тем, что его могущественные покровители не оставили его.
Руфию после столь эмоционального выступления, ничего не оставалось, как с тяжёлым вздохом, ответить, что он настаивает на немедленном бегстве, но если ему угодно остаться ради престижа, то так тому и быть. После чего передал контакт и пароль, который должен был привести его и апостолов в надёжное убежище в городской черте, которое ни в коем случае нельзя будет никому из них покидать до окончания пейсаха.
— Там вы будите в безопасности. В течение следующего дня я подготовлю в нём достаточно припасов. Идите туда, когда стемнеет. Утром пошлите самых надёжных соратников узнать дорогу. Покидайте его, когда паломники массово пойдут из города, в их толпе вам будет легче затеряться. И всё ж таки ещё подумайте ночью — может, стоит уйти утром? Я бы ушёл прямо сейчас. Вы наговорили достаточно, чтобы они имели все основания обвинить Вас в ереси. Наверняка в вашем ближайшем кругу есть шпион, оставаться в городе опасно. Поездите по провинциям год-два, всё успокоится, и потом Вы вернётесь снова. Следующий раз, мы учтём сегодняшний опыт и исключим ошибки. Стоит ли так рисковать, ради догматических предписаний веры? — убеждал его Руфий.
Но Еуша был непреклонен — если он пришёл в город на пейсах — никто не должен был бы иметь основания сказать, что он покинул святое место в страхе перед обличёнными им же врагами. Пусть недруги не пустили его в Храм, но он горящим укором отметит пейсах рядов с ним, в священной городской черте, нисколько не боясь ареста и преследования.
На утро разведчики доложили, что, как Еуша и говорил, у ворот они встретили человека, который набирал воду в находящимся рядом с ними источнике. Ошибиться было невозможно, так как только он набирал воду в кувшин, затем делал вокруг источника несколько кругов, опорожнял кувшин в сторонке и снова вставал в очередь. Заметив их, пристроившихся за ним без посуды, (как и было оговорено) водочерпий, зачерпнув воду, сразу отправился в глубь запутанных переулков. Идя за ним, они скоро вошли в дом, у ворот которого, водонос на минуту остановился, чтобы переменить плечо. Молчаливый хозяин, показал им потаённую дверь в конце коридора и отдал ключи.
Как только стемнело смутьяны, крадясь в тени заборов и стен домов, дабы избежать света полнолуния, направились в своё новое убежище.
Оно оказалось довольно комфортным. В нём было всё — мягкие лежаки, вода, вино, запас лепёшек, достаточно масла для светильников, чтобы без перерыва освещать эту лишённую окон, лишь с духовыми дырами под потолком, комнату. Разлёгшись на триклинии, компаньоны начали пьянствовать.
Разговор естественно зашёл о последних событиях. Захмелевшие апостолы рассуждали о том, что если бы не эти легионеры, то они бы ого-го-го…. Если бы легионеры не дали слабину, и не ушли в первый день, то они бы уже делили бы должности в синедрионе.
— И зачем они встряли, если не собирались стоять до конца? — задавали они друг другу один и тот же вопрос.
Постепенно, прилично захмелев, собравшиеся пришли к общему мнению — во всём виноваты римляне. Ведь если бы не эти легионеры, то они бы и сами давно захватили Храм. Более того, именно помощь легионеров помешала им это сделать. Ведь в первый день за ними шли толпы верующих, и если бы не легионеры, то они бы точно остались бы все на ночь в Храме, присоединившись к ним и Еуше, убеждённые его проповедью. И только присутствие этих переодетых громил и помешало им завершить свой блистательный план. Верующие просто их испугались. Они пришли поддержать Еушу, а увидев толпы огромных погромщиков вокруг него, заколебались и разошлись, после чего инициативу перехватили фарисеи с саддукеями.
— Римляне нас предали! Точно предали. Почему они не пришли во второй и третий день? Испугались! Трусы, ни на что негодные трусы. Мы одни сражались и спорили со всеми священнослужителями страны, противостояли многочисленной храмовой страже, а они побоялись и носу высунуть из своей Антониевой башни. Предатели, предатели, предатели…. Надо их проклясть. Еуша, прокляни их, заклейми, как ты умеешь. Обрушь всю мощь своих бранных слов на этих малодушных предателей! — разойдясь, кричали пьяные апостолы, осушая всё новые и новые чаши с оставленным им римлянами невероятно хорошим вином, запасы которого были столь велики, что, казалось, никогда не окончатся.
Было видно — им было очень хорошо.
— Тихо! — вдруг крикнул раздражённый и, как все на этом собрании, весьма захмелевший, Еуша. — Римляне, римляне… Да что вы без… меня? О да, я это слышал — вы бы захватили Храм, побили стражу, поделили бы высшие должности в синедрионе… Дай вам волю, вы бы весь мир перевернули. Вот так вот просто, если б только не римляне. Да что вы жрёте? Вы задумывались чьё это вино, хлеб? Вы… меня жрёте! Без меня у вас бы не было ни вот этого вина, ни вот этого хлеба. Вы не хлеб идите, вы не вино пьёте, вы мою плоть едите, мою кровь выпиваете. Это плоть моя, на, жри, причащайся — заорал он, в исступлении сунув ближайшему к нему соратнику кусок римской лепёшки прямо в раскрытый от изумления рот. — А это кровь моя, пейте — он силой придвинул к чьему-то лицу чашу с вином, отчего оно выплеснулось и залило беднягу.
Наступило молчание. Слышен был только неторопливой звон кубков. Вино и хлеб были отменные, давно религиозные реформаторы не питались так качественно.
Наконец, помрачневший Еуша прервал тягостную тишину. Сумрачным взглядом обведя присутствующих, он зловеще заявил:
— Мне доподлинно известно — один из вас сегодня предаст меня.
Изумление апостолов было настолько сильным, что многие даже подавились. Раздался лихорадочный кашель и звуки ударов по спинам. Наконец, когда собравшимся удалось более менее придти в порядок, они, испугано сипя, начали, перебивая друг друга, говорить практически одно и то же:
— Как предатель? Кто предатель? Я не предатель.
Постепенно эта новая тема полностью захватила собутыльников, все стали увлечённо искать в своей среде затаившегося предателя, вспоминая, давно уже казалось забытые, старые ссоры, ошибки, огрехи и неудачи.
Началась всеобщая ругань. Всё потонуло в лавине взаимных претензий, оскорблений и обвинений. За какую-то неполную пару часов была вытащена и вывернута наружу вся подноготная, и вскоре определился консенсус — самым подозрительным был признан Иуда.
И хотя никаких прямых улик против него не было, но все сошлись во мнении, что если и есть в их среде предатель, то это, безусловно — он. Постепенно распитие вина превратилось в судилище над ним. Оказалось, никто не любит казначея — каждому он не один раз отказал в просьбе выдать денег, каждого, не один раз, он безосновательно попрекал в излишних тратах, на каждого у него была заведена долговая книжка, каждого он неоднократно укорял, что от него нет никакого дохода….
Напрасно несчастный Иуда тряс своими гроссбухами, утверждая, что он отвечает за каждую цифру в них. Напрасно казначей требовал счесть кассу и убедиться, что в ней все деньги на месте, до последнего сикля. Никто не слушал его. Несчастного в каком-то сладострастном рвении, лишь обвиняли и поносили. При этом каждый пытался оскорбить и обвинить его больней и суровей чем остальные. Так что скоро ему приписали и обезглавливание Иоана, и, даже, избиение младенцев. Наконец дрожащий Иуда, с трясущимися губами и слезами на глазах, обратился к неподвижно восседавшему в суровым в молчание Еуше, и прямо спросил, перерываясь от волнения:
— Равви, скажи, разве я предал тебя!
— Ты сказал — сумрачно ответил помазанный на царство, сам не зная почему, не отдавая отчёт зачем, однако испытав от только что свершённой им казни какое-то радостное, приятно взбудоражившее его дух волнение.
Тот час же Иуда не в силах больше сдерживать давно уже душившие его рыдания, бросил рассыпавшиеся по всей комнате порученные ему на сохранение деньги, и с жутким воем выбежал прочь.
На некоторое время воцарилась тишина. Все в радости, что удалось отвести от себя обвинение, набросились на вино и угощение, словно стремились наверстать упущенное во время задержки вызванной травлей незадачливого казначея.
Но хандра не покидала Еушу, напрасно он пытался залить свою тоску вином. Наоборот, по мере того, как его апостолы напивались всё больше и больше, погружаясь в беспричинное веселье, он становился лишь мрачней и капризней. В какой-то момент ему до того стало ненавистно всеобщее пьяное расслабление, что он мрачно изрёк:
— Это наше последняя встреча в этом мире. Вы отвергните и бросите меня. Все.
— Как все? А я? — недоумённо уставился на него лежащий ближе всех верный солдат Пётр.
