Райво Штулберг - Химеры просыпаются ночью

И это было невыносимо. Днем я судорожно искал поводы, чтобы не пойти, а вечером безвыходно собирался и плелся по осточертевшей дороге, и мы шатались по одному и тому же маршруту. Я чувствовал себя подлецом, когда с завистью смотрел на других девушек, но ничего не мог поделать с собой: меня тянуло к ним, а к Людке я чувствовал отвращение. Несколько раз порывался предложить какое-то время побыть раздельно, но… но как такое скажешь? Она не поймет. Как не понял бы и я сам, предложи она такое. Это должно было чем-то закончиться. Рано или поздно.

Так прошла весна. Развязка наступила в то самое страшное и жаркое лето. В июне. Плавился асфальт, раскаленная листва, покрытая пыльной пудрой, мертвенно застыла на деревьях, а между каменных стен бродили потные люди — с теплой водой, твердым мороженым и ледяным пивом. Термометр редко показывал ниже тридцати, даже вечер не приносил ожидаемого облегчения, душил спертым воздухом. По телевизору говорили, что это временно, что вот-вот должны встретиться какие-то циклоны, открыть приток воздуху с севера… Но это мало утешало, когда за окном пылала атмосфера.

Но сессия не ждала погоды. Приходилось высиживать душными сутками у распахнутого окна и вгонять в себя всю заумную писанину учебников и конспектов. С другой стороны, я был почти счастлив тем, что не требовалось идти к Людке. Она тоже готовилась. Мы сдавали в разные дни, так что я был практически не в курсе ее экзаменационных дел, сам же сдавал все более-менее успешно: пока без троек. А однажды ночью я оторвался от книг, случайно посмотрел в распахнутое окно — и замер.

Стояла полная луна, ее ровный белый свет ложился на деревья и превращал листву в снеговые шапки. Совсем так, как было зимой. Фонари точно так же светили, как тогда. И стало пронзительно тоскливо и жалко до боли в груди: себя жалко, Люду, минувшие белые вечера, которых не вернуть теперь никогда, снег на деревьях жалко: он больше не станет прежним; маму жалко: отчего ей так не повезло в жизни… А я — что я мог сделать, чтобы исправить ситуацию? Я даже сам себя не сумел сделать счастливым. Впереди что-то уже подступило, что-то должно случиться — это ощущалось почти физически, стояло в раскаленном воздухе. Но я ничего не мог предпринять, оставалось лишь ждать, подчиняясь неизбежному. А оно не подкрадывалось, нет: неумолимо надвигалось — громадное, невидимое, но более чем реальное. Во всем уже чувствовалась вибрация от его приближения, но когда именно накатит, накроет и раздавит — было совершенно не ясно.

— Я на неделю к родным поеду.

Мы стояли у ее подъезда, и вечер дышал дневной духотой.

— Ну что ж, придется немного поскучать.

Я притворился, что расстроен. Впрочем, что-то и в самом деле кольнуло, едва заметно.

— Немного?..

— Нет, на самом деле, я буду очень много скучать, скучать… и умру.

Я шутливо сделал вид, что уже умер: склонил голову набок и глаза закрыл.

— Болтун! — Люда шлепнула меня по руке, — небось сразу по девкам побежишь.

— Ой, побегу… — ответил я в тон.

Потом пришлось изображать ухудшение настроения и грусть перед расставанием на неделю. Я едва сдерживался, чтобы не убежать поскорее домой. Так хотелось снова почувствовать себя свободным! И в тот вечер я действительно был свободен: от экзаменов (наконец-то сдал!), от необходимости каждый вечер таскать себя к троллейбусу, а потом к ее дому… Главное, я целую неделю принадлежал только себе! И утром было незабываемое чувство, когда весь предстоящий день принадлежит — только тебе — с самого начала до самого следующего утра.

Я даже со вкусом прогулялся по городу, походил по парку, завернул в комиссионный магазин, там с привычной тоской посмотрел на видеоплейер AKAI, потом побывал в торговом доме. В компьютерном отделе прилип к ослепительным кубам системных блоков и мониторов. Все ждал, когда какой-нибудь из них включат, чтобы хоть с витрины погрузиться в волшебство виртуального мира. Увы, не включили.

А когда вышел на улицу, над мягким асфальтом снова густилось жаркое марево, душно гудели машины, текли в разные стороны людские толпы. Захотелось оказаться дома, у открытого окна, чтобы никто не толкал своим распаренным телом, не обдавал перегаром из выхлопных труб.

Возвращаться пришлось в переполненном троллейбусе. К тому же, попали в небольшой затор. Духотища стояла невыносимая, открыли все окна и люки, но в стоящей машине свежее стало не намного. Только когда снова двинулись, почувствовался приток кислорода.

Я смотрел на сальные, кирпичного цвета лица вокруг и, кажется, все пытался сообразить: а действительно ли это люди? И точно ли в каждом из этих лиц скрывается индивидуальность и Вселенная?

Снова вспомнилось о расстрельных заводах. Как же давно меня не посещали подобные мысли. А сейчас вот взял бы — и расстрелял все, что наполняет троллейбус.

Сам не знаю, откуда вдруг возникло такое желание, но захотелось сделать им больно, но чтобы очень больно. А потом — лишить жизни. К каждому подходить, закидывать голову за волосы — и протыкать гвоздем горло. И смотреть, как со свистом выходит, пузырится кровью воздух.

— Ты выходишь? — услышал над собой почти крик.

И мгновенно пришел в себя. Я снова стоял в троллейбусе, снаружи плыл город, задушенный жарой.

А дома вдруг нахлынула какая-то глубокая пустота. Внезапно накатившей свободой распоряжаться не хотелось. Из распахнутого окна натужно гудело и лишь едва-едва тянуло воздухом. Я с отвращением понюхал у себя под мышками. Хотел пойти под душ, но вместо этого лег на кровать и замер.

Я точно такой же, как и все они, ехавшие в троллейбусе. Я так же потею и жажду прохлады, хочу пить, и у меня так же краснеет и лоснится лицо. Из дырок в коже выдавливается вода вперемешку с салом. Так отчего я решил, что могу взять гвоздь и тыкать им в горло? Ведь совершенно точно знаю, что не сумею дать отпор даже малолеткам, если те подкатят с требованием отдать им деньги или часы. Скорее всего, униженно стану умолять не трогать лицо или что-то в этом роде… Так что уж скорее они всей толпой завалятся в троллейбус и начнут потрошить покорный народ, а мы все — мы будем молча наблюдать и ждать своей очереди на смерть, а, когда приблизится наша участь, униженно замолим о пощаде, а через минуту покорно умрем, отдав им все, что у нас есть, вместе с достоинством.

Полуденная пустота расширялась, охватывая собой поначалу пространство вокруг дивана, потом комнату, а затем принялась пожирать весь город. Какие-то люди наполнили комнату, они бестолково шумели, перебивали друг друга, что-то доказывали… И вдруг все умолкли. Ушли.

Я проспал часа два. Ломило голову, хотелось пить. По привычке посмотрел на часы: до Людки осталось… какая Людка, она же уехала.

И весь вечер ощущалась эта пустота. То ли оттого, что прежде вся пустота была заполнена встречами с Людой, а потом экзаменами, то ли духота тому виной, только не хотелось ничего делать, только лежать и даже не шевелиться. Бугры на потолке складывались в невероятные рисунки, приобретали замысловатые формы. Подумалось, что неплохо было бы повторить их на бумаге, но для этого требовалось подниматься, искать карандаши, бумагу, рисовать…

До вечера воскресенья, когда приедет Люда, осталось ровно пять таких же пустых вечеров. А что потом? Снова отвращение от встреч? Я же сам хотел предложить отдохнуть друг от друга. Теперь такая возможность неожиданно представилась. Так чем же я недоволен?

Потянулась неделя — с пустыми пыльными днями. В четверг я даже прошел по «своему» маршруту, будто бы шел к Люде, и впитывал странные, новые для себя ощущения. Я знал, что этот путь никуда не приведет, но шел дальше, до самого подъезда. Представил, как сейчас открою дверь подъезда, поднимусь по лестнице, нажму на кнопку звонка… Откроет она.

И вдруг в самом деле захотелось, чтоб она открыла, чтоб увидеть ее лицо, белокурые волосы, услышать голос… Но было только недалеко за полдень, этого в любом случае произойти не могло.

Потом закралось осторожное подозрение: а вдруг она никуда не уезжала? А эту неделю хочет посвятить встречам с другим? Может быть, чтобы разобраться, кто ей больше нужен, может быть, еще для чего-то. А если позвонить прямо сейчас, то она откроет — и все будет ясно. Что сказать ей? Скажу, что очень соскучился. И посмотрю на ее реакцию. По первым секундам все будет ясно.

Вот сейчас поднимусь и позвоню.

Но еще некоторое время топтался у подъезда в нерешительности.

Наконец, решил, что, если не сделаю этого теперь, то остаток дня и все последующее время промучаюсь в ревности, подозрениях и своих домыслах. Быстро, чтобы не дать себе передумать, поднялся, у двери глубоко вдохнул — и резко вдавил кнопку звонка.

За дверью стояла тишина. С одной стороны, хороший признак, с другой, если бы сейчас открыла, например, ее мама и сообщила, что Люда уехала, абсолютно все подозрения превратились в дым и рассеялись окончательно.