Райво Штулберг - Химеры просыпаются ночью

— А без тебя, значит, не начинали?

— Как можно! Без меня ничего никогда не начинают!

— И где отмечать будете?

— В кафешке, скинемся на всех — и пир закатим.

Я сразу понял, что не пойду: «скинемся» — это значит, что и мечтать нечего. Мама не даст ни копейки, снова начнет нудеть про нищету, про «губы-зубы в кровь испекаю, а ты тут на своих шалав…». Да и в самом деле, не дело это: просить у мамы денег на свидание. До того мы каким-то образом обходились без денег, я и сам удивлялся: Люда никогда ничего не просила, а я, впрочем, и не предлагал.

— А еще кто пойдет?

— Не знаю, кого они пригласят. А я тебя приглашаю, — и заманчиво так улыбнулась.

— А если я не пойду?

Улыбка сразу сошла с ее губ.

— Почему не пойдешь?

— Не хочу, не люблю я по кабакам ходить.

— Это не кабак, во-первых, а кафе обычное. А во-вторых, это я тебя зову, неужели и со мной не пойдешь?

Как ей объяснить про деньги? Совершенно невозможно. Мы даже в кино из-за этого крайне редко ходили.

— Давай не пойдем никуда, не хочу я…

— Ты хочешь мне вечер испортить? — и голос ее прозвучал далеко не в прежнем, капризно-шутливом тоне.

Наверное, другой на моем месте твердо сказал:

— Мы никуда не пойдем.

И точка.

И она бы послушалась его, чувствуя силу и власть.

— Ну, я просто не люблю все эти места…

— Как хочешь, — Люда умолкла и отвернулась. Я стоял, чувствуя себя окончательно раздавленным. Хотелось что-нибудь сделать: обнять, поцеловать, попросить прощения, упасть на колени, в конце концов… Хоть что-нибудь — только бы не было этого молчания. Видимо, она этого и ждала, тогда бы инцидент был исчерпан. Я же не мог пересилить себя и подойти, просто подойти ближе.

Пауза катастрофически затягивалась.

Я смотрел на ее затылок, растущие из кожи желтые волосы. Плечи и шея едва заметно шевелились в такт дыханию. Она — дышит. Она такая же живая, как и я; точно так же сейчас что-то видит из своих глаз, что-то ощущает, думает… Но почему же категорически не может понять так, как понимаю этот мир я? А внутри головы сейчас, всего в сантиметре от волос, под черепной костью, находится мозг, который и приказывает ей мучить меня, ставить в неудобные положения. И глаза в дырках лежат, привязанные к мозгу жгутиками. А еще в голове есть дырки — уши.

Люда повернулась ко мне, и я вдруг не узнал ее. Увидел существо с натянутой на головной отросток кожей, на нем — пара отверстий, внутри которых вращаются темные шары. С трудом вспомнил, что это называется — глаза. И сразу все вернулось: передо мной вновь стояла Люда. Но пережитое только что впечатление было настолько сильным, что, кажется, я имел странный вид.

— Ты что?

Она смотрела на меня почти со страхом.

— Что? — я сделал вид, что не понимаю, о чем речь.

— У тебя вид только что был такой…

— Какой же?

— Ладно, проехали.

— Проехали, — сразу согласился я.

— Хорошо, не хочешь если, то не ходи. А ты не против, если я пойду?

— Да нет, не против.

— «Да нет, не против» или «нет, не против?»

Это начинало немного действовать на нервы. Но и запретить я ей не мог.

— Нет, я не против.

— Вот и хорошо.

— Видишь ли… — я осторожно подбирал слова, — мне на самом деле все равно, где ты будешь, потому что я знаю, что…

— Постой, как это тебе все равно, где я буду?

— Да нет, же, ты не…

— Нет-нет, ты сам только что сказал: мне все равно, где ты будешь.

— Да нет же, совсем не про то.

Я уже пожалел, что начал этот разговор. Захотелось плюнуть и уйти.

— Я в том смысле, что доверяю тебе.

Как же это пафосно прозвучало!

— Хорошо, я поняла.

Почему у нас в последнее время постоянно возникают какие-то трудности? Неужели нельзя, чтобы было как прежде? А теперь — то одно, то другое…

Остаток вечера прополз скомкано, и я был весьма рад, когда нужно было прощаться. В который раз — больше по привычке — подумал о том, что мог бы вот сейчас поцеловать на прощание. Если б умел. И снова решил сделать это в следующий раз. Теперь уже послезавтра. Но этим вечером — знал точно — меня начнет душить ревность. Что же будет завтра — про то лучше было заранее и не думать.

А что если… что если… взять деньги у мамы и пойти?

Мысль была весьма заманчивой, но я в ужасе отшатнулся от нее: как можно обобрать мать, которая и так каждую копейку на меня тратит, а достается ей это очень трудно: все дни на работе, приходит поздно, уходит рано. И вдруг я — пусть и ради Люды — возьму у нее с таким трудом заработанные копейки. Она, может, себе что-нибудь летом хотела купить, а тут я… Нет, это совершенно невозможно!

Наступило новое утро, солнце я опять упустил: почти половину ночи ворочался в постели, обдумывая свое положение с Людкой. То казалось, что ничего особенного не происходит, надо только переждать этот скомканный момент и не обращать внимания; то — напротив — мнилось, будто это начало конца, мы вплотную подошли к той точке, когда нужно или расстаться, или совершить нечто такое, что поможет возродить отношения. Но и без того было не очень хорошо, а теперь это их посещение кафешки… Я не могу запретить ей ходить туда, куда хочет она, нельзя человека лишать свободы; да и какое я имею на это право. Но и отпускать… о, я помнил все эти рассказы однокурсников про гулящих баб, за которыми только и нужен — глаз да глаз, иначе они чувствуют слабость парня и начинают изменять. Мне же хотелось строить отношения на всецелом доверии и уважении. И потом, если человек любит тебя, он все поймет и не станет делать ничего предосудительного. Ну а если не любит — какой тогда вообще во всем смысл?

Несколько раз вставал и садился у окна, смотрел на ночной город. Холодный воздух немного успокаивал, начинало даже клонить в сон. Но, стоило вернуться в постель, мысли продолжали вылезать из самых закоулков мозга. И не было никаких сил запихнуть их обратно.

Только часа в три вдруг забылся. Но сон не снял усталости, проснулся я совсем разбитым. Ныла голова, ломило почти все тело.

Но почему я решил, что Людка должна изменить мне сегодня вечером? Она просто посидит с друзьями, они пойдут по домам.

Но воображение рисовало совсем другие картины: вот он ее лапает за столиком, вот они потом всей пьяной компанией идут поперек улиц, потом он зовет ее к себе домой, она соглашается…

И тут поймал себя на том, что бормочу нечто невразумительное. Это говорил не я, а какая-то часть меня, которую я не контролировал в себе. Это так же, как вдруг обнаружить себя, бесцельно катающим хлебные катышки за столом, хотя буквально минуту назад мог бы поклясться, что не делал ничего подобного.

— Я убью ее, убью ее… — бормотал я вполголоса, — ее убью ее…

Откуда вдруг взялась эта фраза, я и сам не знал: ни о чем подобном не помышлял никогда, даже во времена самых черных раздумий.

Шли долгие часы, время близилось к их предполагаемому походу в кафе. Я бродил по дому, словно оглушенный.

— Сегодня не пойдешь? — с надеждой спросила мама.

Я не расслышал вопроса, она повторила.

— Не, — только мотнул я головой, не в силах выдавить больше ни слова.

— Ну и правильно… — донеслось до мозга только начало фразы, снова все погрузилось в какой-то сумбурный туман.

Было девять вечера, я сидел перед телевизором, но ничего не видел, мама возилась на кухне. Смеркалось. Жара спала, уступив место духоте. И тут — будто сработал какой-то переключатель: стало сразу понятно, что нужно делать. Через пятнадцать минут я уже держал путь к той самой кафешке.

Не доходя до самого здания, перешел на противоположную сторону улицы и занял выжидательную позицию за деревом. Отчего-то казалось, что они скоро появятся, но был готов ждать сколько угодно.

Мимо проходили люди, кто по делам, кто просто так. Праздно шатавшихся было больше. Я смотрел на них с завистью: они могли себе позволить пройтись парами по вечерней прохладе, выпить пива, купить мороженого… ведь у них есть деньги. Я же вынужден позорно прятаться за этим деревом и стыдливо подсматривать за своей девушкой, только потому, что денег у меня — нет.

Не знаю, сколько пришлось ждать, только стало совсем темно. За окрашенными окнами кафе играла музыка, мигали огни, но ничего увидеть было нельзя. Несколько раз я порывался пройти внутрь, чтобы удостовериться во всем на месте, и даже дал себе слово, что, если она там одна, то пойду домой и назавтра не подам ни малейшего вида. Но всякий раз, решительно выходя из-за ствола и дойдя до середины улицы, трусливо возвращался к своему укрытию.

И вдруг они вывалились. Я даже не понял сначала, что это они, но потом заметил девчонку из их группы, которую несколько раз видел рядом с Людкой на переменах. Шумная, разряженная компания, и повалили по улице — совсем так же, как было в моем представлении. И судорожно искал Людку глазами. И почти сразу увидел. В красной куртке, черных джинсах, ярко-желтые волосы пострижены едва ли не до самых ушей. Как же вульгарно. И хохотала во весь жирный, раскрашенный.