Джон Краули - Дэмономания
Рэй?
— Так, может, потом оно опять отдалится, — сказал Пирс. — А что. Так и есть. Приходит и уходит.
— Но разве твоя книга не о том же? — спросила она, приподнимаясь. Ее глаза и тело впитали слабый свет, какой только был в комнате. Она махнула рукой в сторону столовой, где лежали в беспорядке машинопись и груды заметок. А еще книга Крафта, до сих пор не скопированная. — Разве ты не пишешь — мол, правда одних времен становилась ложью в другие?
Пирс увидел, куда его завел спор.
— Да, — сказал он. — Конечно. Это теория. То есть она еще не доказана. Это лишь точка зрения. Метафора.
— Значит, сам ты в нее не веришь?
— Я-то? — переспросил он. Жуткое веселье, ужасней страха, разгоралось в нем; падающий воздухоплаватель уже выбросил все мешки с песком, а теперь скидывает за борт плед и корзинку с едой, шампанское, компас и альтиметр. — Я-то полагаю, что все это правда.
— Да?
— Да. Это правда. Безусловно. Но только там, в тексте.
Она сдалась и лежала тихо, и он, пристыженный, тоже затих. Потом она молча обхватила его рукой, и он понял, что она уснула, и обрадовался; он попытался убрать ее руку так, чтобы не разбудить, но Роз вернула ее на место. Он лежал без сна, прислушиваясь к движению своих мыслей, — сколько бы он ни выпил, ничто не могло их утихомирить, а потом наконец они спутались в какой-то бред, и он задремал, но понял это, лишь когда, вздрогнув, проснулся.
Стояла самая что ни на есть ночь, вчерашний день сгинул, но до рассвета еще далеко. Тишина царила такая, что он решил, будто из-за нее и проснулся. Просто полнейшая тишина. До него дошло, что прежде слышался какой-то неумолчный звук, а теперь — утих, исчез, куда-то делся. Еще не сообразив, что же случилось, он почуял: дело плохо. Из сливной трубы в подвале перестала течь вода. Он не слышал раньше, как замолкает этот звук, но знал, что так оно и есть. Он откинул одеяло и стал искать в темноте просторный халат, спотыкаясь об обувь, ее и свою; подошел к лестнице в подвал, включил тоскливую лампочку (древним круглым тумблером, который поворачивают по часовой стрелке, а не вверх или вниз; точно такой же был в подвале дяди Сэма в Кентукки) и чуть не кувырком скатился по лестнице.
Точно, перестала. Почему? Маленький насос стоял глухо и немо. Пирс схватился за водосливную трубу, которая шла от насоса к окну, словно пытался нащупать пульс умирающего. Надо открыть вентиль, этот, нет, вот этот.
— Что случилось?
Роз показалась вверху; она успела накинуть его пальто.
— Не течет, — сказал Пирс. — Так она замерзнет. Может, уже замерзла.
Он открутил вентиль до упора в одну сторону, потом в другую; тот проворачивался туда и сюда только на один полный оборот и без результата.
— Если напор был слишком сильный, цистерна могла опустеть. Если слишком слабый, вода в трубе замерзла. Я не знаю, в какую сторону крутить.
— Вправо туже, влево слабше, — сказала она.
Он стал карабкаться по лестнице, запутался в халате — так в детстве, исполняя обязанности служки, то и дело наступал на свою сутану, — упал, выпутался и на четвереньках добрался до верхней ступеньки. Стал искать галоши у двери на кухню, их там не оказалось, нашлись у входа, обул их на босу ногу.
— Не могу понять, что произошло. Все же должно быть в порядке.
— Фонарик есть?
— Да есть, есть.
Фонарик он нашел на полу в чулане, нажал на кнопку и с изумлением увидел, что тот плохо, но работает.
— Через минуту вернусь.
Ночь выдалась удивительная: чистое небо, сухой и очень холодный воздух; первый вдох обжег горло. Не без труда — фонарик светил слабо, моргал, словно спросонок, — он отыскал черную трубу и пошел вдоль нее вверх по склону к роще и колодцу. Полы халата хлопали по ногам. Пирс понял, что безымянный страх, от которого он не мог избавиться последнее время, на самом деле предупреждал его о грядущей неприятности. Он поднялся по склону мимо укрытого бассейна в рощу, начинавшуюся за черной тушей дома, где в четырех окнах горел свет (четыре лампочки включались таймером; мнимые жильцы загорались в сумерках и выключались на рассвете). Там не светили даже звезды — где уж различать очертания предметов; только луч фонарика выхватывал из темноты то камень, то куст, словно испуганное лицо. Пирс потерял трубу, нашел ее и вдруг наткнулся на колодец.
Маленький домик или беседка: широкая крыша с толстой дранкой, низенькие стены из крупных камней. Пирс просунул внутрь голову; луч фонарика высветил далекую воду. Камушек, нечаянно сброшенный в колодец, не скоро, но все-таки плюхнулся в воду. Пошла зыбь.
Значит, колодец не опустел. Или опустел было, а теперь, когда трубу затянуло льдом, вновь стал наполняться. Однако неужели так холодно? Он беспомощно и бесцельно посмотрел на светящийся циферблат наручных часов, которые сообщили ему лишь, сколько времени осталось до утра.
Все-таки замерзла. Оплошал он, не справился с задачей, а может, она вообще была невыполнимой. Он оплошал, не успев начать, не имея шансов хоть что-нибудь предпринять; первый настоящий морозец в этом году — и на тебе.
Он повернул обратно, не представляя, что будет там делать. Выйдя из рощи, он увидел свой домик, и во всех окнах горел свет; дверь тоже была открыта, а в дверях, выжидательно глядя, стояла она.
Глава десятая
Новый день оказался таким же безоблачным и холодным, как и ночь; но черная пластиковая труба от солнечных лучей нагрелась, и лед, действительно намерзший в паре низко расположенных стыков, подобно бляшкам в старых артериях, растаял. После обеда вода вновь потекла.
Ложная тревога, ложная тревога, не раз повторял он себе в тот день. Но чего ждать, когда солнце опустится ниже к югу и будет торопливо пробегать по небу, немощное и дряхлое, неспособное выполнить свою работу? Он позвонил водопроводчику из списка аварийных служб, оставленного Винтергальтерами, и получил от кого-то там короткую и неутешительную консультацию. Когда выпадет снег, труба окажется теплоизолирована. Так, а если снега не будет? Дождя ведь не было. А что, сказали ему, гарантии нет: в голосе послышался печальный опыт.
Позже он позвонил в Конурбану и доложил обстановку. Роз уехала рано, не попив кофе, не искупавшись в ванной, даже не причесавшись; ему казалось, что она хочет поскорее сбежать.
— Ложная тревога, — сказал он.
— Я так и знала.
— Роз, — проговорил он. — То, что я наговорил, когда ты тут была. Ну, про Бога и всякое. Я надеюсь, ты не, то есть я надеюсь…
— Пирс. Послушай. Мне надо бежать. У меня полно дел.
— Да, конечно.
Пауза.
— Я тебе напишу, — сказала она. — Пока.
В ту ночь и на следующую он лежал без сна, как обычно в последнее время, но теперь прислушивался к шепоту ровно журчавшей водосливной трубы. Не стихает ли? Вроде бы да; он вставал и спускался посмотреть, крутил туда-сюда вентили и однажды, думая, что открыл кран полностью, совсем закрыл его. Вправо туже, влево слабше. Чем он занимается, почему все на него.
Дело не только в воде. Он не справлялся и с другими обязательствами — но не мог припомнить какими; стоя в подвале, глядя на приземистый насос, усевшийся поверх бетонных блоков, он слышал или чувствовал, как мир вокруг него слабеет, словно вот-вот исчезнет.
Пришло письмо от Роз. Он вынул его из ящика на литлвиллской почте (там же располагались почти все учреждения Литлвилла) вместе с открыткой из Флориды от матери с чеком на двадцать пять долларов; на сей раз она подгадала к его дню рождения точнее обычного. Это тоже его напрягло, напомнив о делах, за которые он до сих пор не взялся. А ему вот-вот стукнет тридцать шесть.
Возвращаясь домой по асфальтовой дороге, что вела к имению Винтергальтеров, он снял перчатку и, зажав ее под мышкой, оторвал краешек конверта. Дунул в зазубренную щель и выудил письмо. Ее чернила, павлиньи-зеленые.
«Привет», — начиналось письмо; она сообщала, что домой добралась благополучно и рада, что его вода потекла снова. Она была уверена, что все обойдется. Она писала, что по возвращении много думала — «нон-стоп», как она выразилась, — и хотела бы высказать многое, что не смогла объяснить при встрече. «Когда ты, можно сказать, орешь на меня, — писала она, — я не могу думать». Потом он понял, что не может читать на ходу, запихнул письмо в конверт и пошел по дороге, через ворота, к дому, прислушиваясь к своему сердцу. Бросил письмо на стол и принялся было возиться на кухне. Потом терпение лопнуло, он схватил листок и быстро просмотрел его.
Я не знаю всего, что должна, по-твоему, знать, хотя думаю и верю, что когда-нибудь узнаю все. Даже из того, что знаю, я многого не понимаю. Про конец света и т. п. Я этого не изучала, а ты изучал, по-своему, но вот только не пойму, что дает тебе твое понимание. Какой тебе с него прок? Может быть, суть не в этом, Пирс. Я знаю, что звезды не упадут на землю и небо не сгорит, но, может быть, суть не в этом. Мне вчера приснился сон про смерть. Приснилось, что я села в такой длинный поезд и куда-то в нем еду, а там мой отец (который жив-здоров), и мама (она умерла), мама в гробу, в вагоне для мертвецов, и там были еще мертвые, стоял гроб и для меня, и я знала, что все мы едем до одной и той же станции, но не было ни печали, ни страха, и я думала только: куда бы мы ни ехали, а все-таки вместе. Кажется, песня такая есть.{316} Я не знаю, что нас ждет в конце пути, не знаю, откажутся ли звезды светить, заберут ли нас высоко в небеса{317}, — но, наверное, знать можно по-разному. Я знаю вот что: это не для всех, и когда придет день, и все кончится, и земле придет конец, и всех заберут, куда кому уготовано, евреи останутся и, наверное, будут обречены на ужасные муки. И я не позавидую никому, у кого нет того, что есть у нас, и чего я, конечно, всем желаю, и это, конечно, не значит, что я желаю тебе, Пирс, ада или проклятья, хотя какая тебе разница, если ты все равно в это не веришь?
