Татьяна Харитонова - Цена одиночества
Увидела своего прадеда, которого уже давно нет в живых, о котором знала лишь по рассказам мамы. Воображение собрало его образ, и Лере захотелось плакать. Её предшественники знали, что такое голод и холод, ее прадед знал, что такое война, в пятнадцать лет он поседел от всех испытаний, выпавших на его мальчишеские плечи. Да если бы только на его. Многие дети того времени седели бессрочно. Как они выжили? Какая Ламборджини? Велосипед за счастье. Счастье. Были счастливы, обходясь совсем малым.
Затекла нога от долгой неподвижности. Привстала. Отряхнула песок. Душ. Где же был душ? А впрочем, какая разница? Главное, помнит его внутри и снаружи. Главное, представить все правильно, бочку с водой, клеёнку. Закрыла глаза, протянула руку, прикоснулась к гладкой клеёнке. Получилось. Перед ней стояла душевая кабинка — пристройка когда-то к летней кухне, а теперь просто к пустыне. Пристройка к пустыне. Улыбнулась от своего каламбура. Интересно, сколько же она сто́ит? Цены нигде не было. Да и какая цена? Все старенькое. Сняла платье, сложила аккуратно, положила на песок, сверху бельё. Поставила рядом туфли. Картинка получилась еще та. Вошла в прохладную тишину, вдохнула глубоко. Точно, тот запах, мокрое дерево решётки под ногами. Открыла кран — хлынули прохладные потоки воды из лейки под потолком. Блаженно зажмурилась, замерла. Сколько стояла так? Казалось, целую вечность. А потом вдруг очнулась. Сколько там воды, в бочке? Вдруг закончится. Хорошо бы голову помыть. А нечем. Привычно протянула руку — точно, мыло, вернее обмылок на деревянной реечке, земляничное, розовое. Выключила воду, намылилась. Чудо возвращения в детство состоялось. Свежая, прохладная как нимфа, пахнущая земляникой, вышла из кабинки в пустыню. И увидела Марка. Вскрикнула, схватила платье, нырнула за клеёнку.
— Вот дурак! Ещё и смотрит.
— А что мне оставалось? Я такого чуда давно не видел.
— Чуда?
— В смысле, старого душа. В детстве у бабушки в деревне такой был. Где ты его нашла?
— Там же. У прабабушки, правда. На Кубани. Водичка — класс. А ты что так быстро?
— Не дошёл. Решил вернуться.
— Вовремя.
— Это точно. Слушай, а ты гений. Представить старую душевую кабинку. Она ведь совсем мало стоит.
— Нисколько.
— Совсем?
— Совсем. Это выход. Вспоминать вещи из детства и ими пользоваться, пока не проживём срок от машин.
— Ты умница. Одна проблема — я из детства мало что помню.
— Это не беда. Надо просто очень захотеть. Ты где родился?
— Далеко. В Иркутске. Отец служил там. Военный. Мотались потом.
— А я все детство на одном месте, в маленьком городке. Но всегда хотелось за горизонт. Линия горизонта для меня была чем-то невероятным. Мне всегда казалось, что можно подойти и приподнять ее, как занавес в театре. И увидеть за ней какое-нибудь чудо!
— Здорово.
— Меня папа возил к бабушке-прабабушке на Кубань. Вот там я и приподнимала свою линию горизонта. Я была маленькой, но помню многое.
— А я из детства не помню ничего. До школы, точнее, совсем ничего не помню.
— Так не бывает.
— Бывает. Меня бабушка воспитывала. Мама умерла очень рано, мне было три года всего. Я ее не помню. Только фотографии.
— Жаль. Прости.
— Ничего. Она была пианисткой. Закончила консерваторию. Они с папой встретились в Иркутске. Он окончил училище, молодой лётчик. Встретились, полюбили друг друга с первого взгляда. Она за ним готова была мчаться на край света. В буквальном смысле, так и пришлось. Её родители были в шоке. Отец — режиссёр театра, мать — скрипачка. Семья, далёкая от тягот воинской службы. И вот дочь — блестящая пианистка, белый рояль и захолустье гарнизона, где на обветренной сопке пять домов, магазин и казарма.
— Уехала?
— Наперекор родителям. Правда, долго не выдерживала. Ездила туда-сюда. Условия были жуткие. Не до рояля. Родители настаивали на том, чтобы она делала карьеру, а не прозябала в гарнизоне. Пытались перевести отца на штабную работу. А он тоже без неба не мог, как она без своего белого рояля.
— Бедняжка. Как тяжко ей было разрываться между всем этим.
— Недолго. Она заболела, когда мне было два года. От тоски, наверное.
— А ты?
— Меня растили бабушка и дедушка, только папины. Отец женился через несколько лет. Новая семья, сестрица у меня есть. Я, правда, редко с ними общаюсь. Они так и живут в Иркутске.
— Ты маму совсем не помнишь?
— Нет, фотография, вернее портрет её на стене висел. Она у рояля. В детстве она мне играла.
— Колыбельные?
— И колыбельные, наверное. Какая-то тихая мелодия постоянно звучит, а что это — не знаю,
— Напой.
— Не могу. Не смогу. Я стараюсь не слушать, больно. Просто слышать больно. Не хватает её рук на клавишах, её волос. Я помню её волосы. По плечам.
— У каждого в душе живёт боль. Своя боль. Без этого никак. Именно она делает нас людьми. С чувствами, с сопереживанием.
— Красиво. Только вот эта боль, она преследует. Наверное, я так и не нашёл своей девушки, потому что мелодия эта во мне. И её никто не знает. Все звучат не так, диссонанс.
Замолчали. Лера была переполнена откровениями Марка. Казалось, она знала его тысячу лет, этого парня в равных джинсах с пронзительно синими глазами.
— Марк, темнеет. Здесь бывает ночь?
— Да.
— И звёзды?
— Да.
— Марк! Значит, это Земля! И никаких дурацких марсиан нет.
— При чём тут марсиане?
— Ну как же! Ты же говорил о том, что скажешь марсианам?
— Это я так, гипотетически.
— Уже легче, что гипотетически. А если есть звёзды — это чудесно. Значит, мы почти дома.
— Ты умеешь сделать дом даже из пустыни.
— Ну что, пустыня. И в пустыне жить можно. Тем более, с такой душевной душевой кабиной.
Они засмеялись. На небе светили звёзды. Было тихо. Только шелест песка.
— Песок поёт.
— Точно.
— Ты не грусти. Скоро всё кончится.
— Я не грущу. Просто странно всё. Я часто задумывалась об одиночестве. Кто-то из великих сказал, что люди строят вместо мостов стены, а потом плачут.
— Дело, наверное, в том, что в первую очередь нас учат брать. Научиться отдавать сложно. Все тебе, малыш. Расти, поправляйся. Откармливают, лелеют. Особенно, если ты один. Упражняются в формировании эгоиста, а потом удивляются — почему такой чёрствый. Думает только о себе. А чадо просто не умеет думать о других. Эго, раздутое, как воздушный шарик, требует новых поступлений.
— Если у меня будут дети, я буду воспитывать их по-другому.
— Как по-другому?
— Не знаю. Любить буду.
— Все любят.
— Ну, не за что-то, а просто. И строго буду воспитывать. Ребенку сложно во вседозволенности. Он теряется и не знает сам, чего хочет.
— Это точно. А вообще, воспитывать не надо.
— То есть?
— Просто. Надо просто жить рядом. Проживать каждую минуту вместе. Не отмахиваться, как от надоедливой мухи.
— У моей подруги малышка. Приходят с работы, наспех пожуют и разбредаются по компьютерам. Ребёнок зависает в вакууме. В лучшем случае включат ему мультики. Естественно, пытается привлечь внимание родителей. Целый день в саду, соскучился. Не тут-то было. Вызывает раздражение и ничего более.
— Хоть завоспитывай ты его. Все пустое. Ладно. День прожит. Поздно уже. Надо устраиваться на ночлег.
— Я в машине. Зря, что ли столько дней на неё потратила.
— Давай, я опущу сиденья, устроим тебе кровать.
Марк подошел к Ламборджини, открыл дверь. Сиденья легко опустились.
— Здорово. Никогда не спала в машине. А ты?
— Спал. Правда, не в такой комфортабельной. С отцом, когда он меня забрал на рыбалку, как-то застряли на Байкале. Пришлось ждать почти сутки помощи. Хочешь, плед тебе дам?
— Не надо. Я сейчас представлю что-нибудь. Свой, домашний.
— Дорогой? — улыбнулся.
— Дорогой. В смысле, любимый. Мама дарила на Новый год. С дельфином.
— Ну и здорово. Спокойной ночи.
— Спокойной.
Марк ушёл в палатку. Лера легла на свое импровизированное ложе. Было непривычно. Долго крутилась, искала удобное положение. Вокруг была тьма кромешная. И вдруг стало страшно. Казалось, ничего вокруг нет: ни Марка, ни его палатки. Песок и чёрное небо. Даже звёзды куда-то подевались. Лера расплакалась. Прожитый вечер пробежал перед глазами. Хотелось ущипнуть себя покрепче. Неужели такое может быть? Включить свет, оказаться в своей маленькой комнатке, привычно прожить еще день, второй, двадцатый, сто тридцать седьмой? И что? Что не так? Почему она очутилась здесь, среди этого песка? Что она делала не так в своей жизни? Вспомнила свой дом. Жили в небольшом городке с мамой. Отца не помнила, да и тема эта была запретной. От мамы чётко усвоила — женщина в жизни должна всего добиться сама. Жили скромно. Но мама умела даже с такими скромными доходами наладить быт и выглядеть хорошо. Вечерами она постоянно подрабатывала, и Лера научилась с детства вести хозяйство, готовить.
У неё никогда не было подруг. Девчонки со своим шушуканьем, сплетнями раздражали. Дружила с ребятами, игры дворовые были мальчишескими. Бегали, прятались, воевали, исследовали новые территории. Зимой — лыжи, коньки. Охи, ахи, девичьи секреты, записочки — всё это было неинтересно. Поэтому девчонки в классе её не принимали в своё шушукающее сообщество. А когда повзрослела и превратилась из лягушки в царевну, поступила учиться. Чужой город принимал холодно и жёстко. Общежитие было невыносимым испытанием. По ночам плакала в подушку. Был момент, когда чуть не бросила учёбу. Тогда в ее жизни появился Игорь, пятикурсник. Влюбилась, конечно, без памяти. Не спала, не ела, не дышала. Почти не училась. Классика жанра — заболела. Не видела ничего — никаких недостатков. Просто набор достоинств в джинсах. Предложил пожить вместе. Скрывала от всех, от мамы в первую очередь. Согласилась почти мгновенно, переехала в его однушку. Первым делом купила себе фартук со смешным поварёнком. Готовила ему жареную картошку с курицей, пекла блины. Играли в семью. Понарошку, как в детстве. Ты — муж, а я — жена. Ты будешь… А что ты будешь? Не знала. Хотелось просто быть вместе. У него, кроме неё, была еще целая жизнь, а у неё, кроме него, не было ничего, только поварёнок на фартуке. Ждала его вечерами, если учеба заканчивалась раньше. А он возвращался из универа всё позже и позже. Картошка остывала, поварёнок грустил. Никак не могла понять, что ему нужно? Однажды совсем не пришёл. Телефон был вне зоны доступа. Вернее, его хозяин. Игра закончилась. Собрала свои вещи и поехала домой, зареванная, потерянная, убитая наповал. Мама сделала справку, и она неделю проплакала дома на вполне законных основаниях. Возвращаться в общежитие было невозможно. Мама приняла решение — снять для неё комнатку. Подходящий вариант нашёлся, её школьная подруга вышла замуж и переехала к мужу, и однокомнатная квартирка в спальном районе стала тихим приютом для Леры. Внесла его телефон в «чёрный список» и стала жить дальше. Мама частенько приезжала по работе со всевозможными отчётами, привозила ей частичку их налаженного быта в виде пирога с капустой или малинового варенья. Внешне она была всё той же Лерой, а внутри — выжженное поле. Парней замечать перестала. Предательство Игоря отравило. Он и не пытался все вернуть, не понимал, чего это она «взбрыкнула». Это слово дошло до нее от однокурсника, который тусил с ним вечерами. От этого слова ее тошнило еще больше. Везде видела скрытый подвох — «поматросят и бросят». Теперь уж лучше сама. Стала следить за собой с особым рвением. Все мамины деньги тратились на антураж. Лере не хватало. Только услуги её парикмахера стоили пол стипендии. А маникюр? А спа-салон? Непонятно, вообще, как можно было обходиться без всего этого нормальной девушке? Она стала подрабатывать ночами, висела на телефоне в рекламных компаниях, работала в ночном магазинчике, недосыпала. Но выглядела, как картинка из модного глянцевого журнала. Вещи старалась покупать на распродажах. Это стоило времени и сил, но быстро вошло в привычку. Она присматривала вещь, а потом ждала и — становилась счастливой обладательницей платья, туфелек или сумки. С Игорем пересеклась через полгода. Он сразу и не узнал, опешил.
