Анджела Картер - Ночи в цирке
Шаман собрал свои пожитки и перекинул бубен через плечо. Вытряхнул угли из жаровни и затоптал их. Сложил жаровню. Теперь он был совершенно уверен, что Уолсер – кто бы он ни был – вовсе не плод его галлюцинаций, а, возможно, ученик шамана из другого племени, другого, как он отметил, физического типа, который заблудился в неудачном путешествии. Невысокий, но очень крепкий, шаман перекинул Уолсера через плечо и понес в деревню.
Перевернутый вниз головой Уолсер без устали бормотал ругательства в вышитую спину шаманского ритуального плаща. Галлюциногенная моча запустила в его черепе заржавевший было мотор.
– О! – декламировал он в сторону надвигающегося сибирского рассвета. – Какое чудо природы человек!
7
Беглец отворил дверь, вошел, получил краюху поджаренного на костре хлеба и с радостью обнаружил, какая разношерстная компания оказалась в заложниках у разбойников. Он был образованным молодым человеком, нет, мальчишкой, потому что ему не исполнилось еще двадцати, да он и на них-то не выглядел – со свежим лицом и ясными глазами – энергичный херувимчик, который прекрасно говорил по-французски и сносно – по-английски. Он привнес какую-то свежую струю в наше угрюмое обиталище, ибо никогда не произносил слова «вчера». Он говорил только о «завтра», о сияющем утре мира, о любви и справедливости, когда человеческая душа, на протяжении всей истории жаждущая гармонии и совершенства, наконец-то их обретет. От грядущего столетия он ждал квинтэссенции всего самого доброго, что могло принести его идеальное «завтра».
Его сослали за попытку приблизить на один шаг Утопию посредством подрыва полицейского участка, и Лиз поначалу прониклась к нему уважением. Но после того как он смущенно признался, что ни взрыва, ни разрушений не произошло, потому что взрывчатка промокла, Лиз поцокала языком по поводу дилетантизма, недовольно нахмурилась и яростно набросилась и на его «душу», и на его «завтра».
– Прежде всего, молодой человек, о какой душе вы говорите? Покажите мне, где она в человеке находится, и тогда я, возможно, вам поверю. Уверяю вас. что никакое вскрытие никакой души не обнаружит. А можно ли сделать совершенным то. чего не существует? Поэтому прогну вас не упоминать в разговоре слово «душа». Во-вторых, как говорится: «Завтра никогда не наступает», и потому варенье детям всегда обещают завтра. Мы живем здесь и сейчас, в настоящем. Лелеять надежды на будущее означает строить их по догадкам, которые, к слову сказать, ровно ничего не значат. Мы должны довольствоваться тем, что есть здесь и сейчас. В-третьих, каким образом вы узнаете «совершенство», когда столкнетесь с ним? Определить совершенное будущее можно только по несовершенному настоящему, а настоящее, в котором мы, как ни крути, живем, всегда кому-то покажется несовершенным. Вот это настоящее время и кажется вполне совершенным для таких, как Великий князь, который хотел заполучить мою приемную дочь (она тоже здесь), чтобы пополнить свою коллекцию игрушек. Для бедных крестьян, своим трудом оплачивающих его сумасбродства, настоящее – сущий ад.
Если отбросить грамматическую метафору, то я соглашусь с вами, что настоящее, которое нам довелось разделить, в какой-то степени несовершенно. Но это печальное обстоятельство не имеет ничего общего с душой или, отбросив теологический подтекст, с «природой человека». Не то чтобы природа Великого князя велит ему быть сволочью, в это трудно поверить; но она и не в том, чтобы его работники были рабами. То, с чем мы сейчас сражаемся, мой мальчик, это длинные тени исторического прошедшего (вернемся ненадолго к грамматической аналогии), которые породили соответствующие учреждения, создающие в первую очередь человеческую природу в настоящем.
Не нужно ковать человеческую «душу» на наковальне истории – чтобы изменилось человечество, необходимо изменить саму наковальню. Только тогда мы сможем увидеть если не «совершенство», то что-нибудь лучшее или, не питая ненужных иллюзий, хотя бы не худшее.
Она заметно оживилась, и Беглец получил гораздо больше, чем рассчитывал, остановившись в лагере разбойников, но до того, как они сцепились с Лиз на предмет самого эффективного способа облагородить человечество, я быстро вклинилась и спросила, что происходит снаружи.
Оказывается, разбойники настолько расстроились, что я не принцесса Уэльская и никогда ею не буду, что решили утопить свое горе в вине. Увы, это им не помогало. Чем больше они пили, тем больше плакали, словно все, что в них вошло, должно было и выйти. Если мы их как-то не успокоим, сказал нам Беглец, то не исключено, что они устроят небольшую перестрелку, и тогда – все, до свидания. Господи, прости! Finito.[101]
У него были и другие новости. Не так давно он столкнулся с группой женщин, продвигавшихся в глубь края, которые сбежали из расположенного неподалеку заведения для умалишенных преступниц, заперев там начальницу, чего, по их словам она вполне заслуживала. Эти женщины задумали основать в тайге женскую Утопию и попросили Беглеца об одной услуге: обеспечить их литром-другим спермы, которая замерзает при низкой температуре этой местности и которую они могли бы хранить, как в термосе, в ведерке для льда, которое они несли с собой, чтобы, начав оседлую жизнь, воспользоваться ею для оплодотворения, обеспечив, таким образом, выживание республики свободных женщин. Беглец обещал помочь, из чего я поняла, что он – настоящий джентльмен.
– А что они будут делать с младенцами-мальчиками? Скормят белым медведям? Или медведицам? – безапелляционно спросила Лиз, пребывавшая в язвительном настроении и, вероятно, представлявшая себя в Уайтчепле на заседании дискуссионного клуба имени Годвина и Уоллстоункрафт.[102] Я заставила ее замолчать. Упоминание о ведерке для льда возбудило мое любопытство.
– Я спросил, откуда оно у них появилось, – сказал Беглец. – Они сказали, что из вагона-ресторана поезда, потерпевшего крушение на Сибирской железной дороге.
Услышав про слонов, безжизненные тела которых валялись вдоль железнодорожных путей, как опрокинутые автофургоны, Полковник не выдержал и, обгоняя слезы, принялся без остановки сморкаться в кучу шелковых американских флажков, запас которых у него оказался поистине неистощимым. Я расспросила Беглеца о выживших, и – о, радость! – оказалось, что под горой скатертей и салфеток женщины раскопали белокурого иностранца без единой царапины, но оставили его, заметив приближающихся спасателей, а к тому времени, как с ними повстречался Беглец, уже жалели, что лишились такого замечательного спермохранилища. Когда я это услышала, я чуть было не сошла с ума от радости и, забывшись, выкрикнула:
– Мой мальчик придет и спасет нас!
– Прямо уж, сентиментальная ты дурочка… Не уверена, что он в состоянии спасти самого себя, – сказала Лиззи. – Спасатели нравятся мне больше.
Выяснилось, однако, что Беглец скрывается как раз от этих спасателей, которые намерены «спасти» его назад на каторгу. Да и разбойникам лучше было бы немедленно сняться с места, потому что, когда появятся пожарные, врачи и полиция, им много за что придется держать ответ.
Полковник, впрочем, был вне себя от радости и уже сочинял в уме шикарные газетные заголовки – только бы добраться до ближайшего телеграфа! Он полагает, что его катастрофа рано или поздно окончится для него неплохими барышами. Его оптимизм не знает пределов, и его внезапный всплеск радости и энергии (Полковник издает боевые кличи индейцев и пускается в пляс) спускает меня с небес на землю, ибо, что бы ни случилось потом, в данный момент мы находимся в снежной глуши среди агрессивных, перепившихся, до зубов вооруженных разбойников, которых, для их же блага, необходимо убедить бросить нас и поскорее скрыться.
– Ребята, – обратилась Лиззи к клоунам. – Пора сбросить с себя апатию. Устройте-ка нашим хозяевам представление, встряхните их так, чтобы они прислушались к голосу разума. Заставьте их улыбаться, смеяться, и тогда мы сможем с ними поговорить. Верните их к жизни, мальчики…
Возможно, она использовала не совсем удачные слова, вызвав в их памяти номер с похоронами клоуна, который им уже никогда не исполнить. Поначалу идея показалась им сомнительной, потому что главного персонажа номера, Буффо, с ними не было, из одежды осталось рванье, из музыкальных инструментов – скрипка, бубен, треугольник – и все; клоуны были явно не в форме, хотя карточные фокусы и имели у мальчишки-кострового потрясающий успех.
– Пусть это будет, – предложила Лиззи, – реквием по Буффо.
Услышав ее слова, клоуны как-то странно, мрачно и печально переглянулись, и если бы этот взгляд удалось озвучить, он снова и снова отражался бы от них, как звуки одинокого органа в огромном соборе. Когда умолк последний отголосок этого взгляда, этой безмолвной вести, этого неведомого нам торжественного заявления, старый Грок поднял треугольник и стукнул по нему, а Грик вытащил из шляпы крохотную скрипку. Не скажу, что я возрадовалась, когда они затянули похоронный марш из «Саула»; мои волосы зашевелились от предчувствия грядущей неприятности, но отступать было уже поздно. Один рыжеволосый малый, чуть поколебавшись, схватил полено и огрел им карлика. Костровой покатился по полу от хохота. Я отворила дверь, и клоуны выбрались гуськом наружу.
