Ольга Славникова - Легкая голова
Да, действительно, из каких-то семейных разговоров Максиму Т. Ермакову был известно, что бабуся родила отца уже немолодой, после войны. Деда Валера не воевал, рубил уголек в эвакуации (увиделись товарняки, целые города оснеженных товарняков, страшный во мгле допотопный вокзалище, серые конусы света, гуляющие в небе, будто гигантские ходули, и под ночными тучами — ровный, словно вышитый крестом, ковер немецких бомбардировщиков). Постепенно Максим Т. Ермаков начинал понимать, почему стахановец деда Валера был такой особенно вредный человек. Он отслаивался. Образ деды Валеры — крашеный призрак, надуваемый всеми средствами тогдашнего пиара, — никак не соответствовал самому деде Валере. Если, к примеру, Стаханов, бывший от рождения вовсе не Алексеем, поменял имя и паспорт после ошибки в газете «Правда», то деда Валера категорически не желал питать никакой своей личной реальностью паразитический фантом. Был он нормальный мужик, по натуре кулак, с азартом и мышечной охотой к рубке угля, лентяй и раздолбай во всем остальном, устроивший в личной ванне желтое болото, пока товарищ Румянцева не пресекла безобразие. Как всякий кулак, деда Валера любил прибыток, особенно деньги (тут Максим Т. Ермаков понимал его великолепно); был, на свой деревенский манер, щеголь и франт, носил по воскресеньям желтые с красным буржуйские штиблеты — на каждой ноге по попугаю. А фантом без подпитки хирел. В то время как жизнь самого деды Валеры становилась все интереснее и разнообразнее (обозначились на заднем плане две совершенно разные женщины, одна — свежая комсомолка, буквально с огнем в крови, заставлявшем ее налитое тело гореть как розовая лампа, другая длинная, сухая, как карандаш, из передовых убеждений не носившая нижнего белья) — в это же самое время фантом утрачивал варианты. Прежде газеты печатали много фотографий стахановца Ермакова — на митинге в честь открытия нового Дворца культуры, в читальне, с локтями на книге, на первомайской демонстрации со связкой мутно-солнечных шаров, с улыбкой до ушей. Постепенно в употреблении осталась только одна — в забое, якобы за работой, где у знатного стахановца получились белые рыбьи глаза на черном угольном лице; от публикации к публикации черты этого всенародно известного лица обобщались и утрачивали связь с оригиналом, так что в результате на снимке только и осталось дедово, что парадный парусиновый костюм, надетый вместо робы специально для фотокора и совершенно в шахте изгвазданный.
Не один деда Валера — вся страна жила на пару со своим фантомом, с гигантской иллюзией в натуральную величину С.С.С.Р., на поддержание которой шли не только огромные материальные ресурсы, но и человеческие жизни. Эта иллюзия была как бы сопредельная территория, где ярче светило солнце, где молодым была дорога, старикам почет, где стояли стеной покрытые сусальным золотом хлеба, где посеченный морщинами беззубый колхозник осторожно ввинчивал в патрон стеклянную посудину — лампочку Ильича, — вдруг загоравшуюся жар-птицей в его корявой горсти. В реальной действительности, с ее колючими скудными злаками, разъезженными дорогами, горбатыми городками, фантом проступал главным образом в виде красной материи, метившей территорию, да еще черными радиорупорами, орущими со столбов; красные знамена с серпами и молотами были на самом деле знаменами другого государства — несуществующего, но от этого не менее иностранного. Однако же обитатели неказистой, бедной реальности с большой охотой, даже с энтузиазмом поддерживали существование фантома, чувствуя себя его будущими гражданами. На этом фоне деда Валера, которому была отведена одна из ключевых ролей в жизнеобеспечении иллюзии, был самым что ни на есть вредителем. Он всех подводил, он ни за что не соглашался становиться тем, кем его назначили, он всех посылал на хрен.
— Знаешь, дед, я бы тоже не согласился, идут они в жопу, — с удовольствием проговорил Максим Т. Ермаков, очень довольный своим родным покойником, уже совершенно обжившимся в комнате и основательно пропитавшим ее потусторонним табачищем.
— Слышь, Максимка, ты бы простил меня, — вдруг засмущался деда Валера, жамкая кучкой воска и костей набалдашник палки. — Зря я тебя тогда крапивой. Мужику, сам понимаешь, маленькие дети неинтересны, только помеха одна. Но я тогда сильно перестарался…
— Это когда я разобрал твои часы? — засмеялся Максим Т. Ермаков. — Не бери в голову, дед. Я бы сейчас любого мелкого, вздумай он портить мои вещи, еще не так бы выдрал. Это ты меня прости, мне тех твоих часов до сих пор жалко.
На это деда Валера хитро подмигнул и выудил из глубины своей рванины за полусгнивший ремешок тот самый допотопный «Полет», выпученный и мутный, словно стариковский глаз в плюсовой линзе. Стрелки часов приржавели к циферблату, пустив по нему рыжие разводы, но с обратной стороны вскрытый механизм поблескивал, помаргивал, тикал, в точности как тогда, когда Максим Т. Ермаков залез в него пинцетом. Никто не может знать, какие воспоминания будут потом самые лучшие. Покойный дед и внук, пока еще живой, смотрели друг на друга растроганно и растерянно, понимая, что обняться им все-таки нельзя.
— Деда, так что мне все-таки делать теперь? — Максим Т. Ермаков мысленно вернулся к действительности, поджидавшей его, уже уплотняясь и очерчиваясь, за перепонкой бреда. — Нырять я нырял, хотел уйти от них, да вот, взяли за хвост. И денег снять за все их красивые художества пока не получилось. И жить у них под колпаком тяжело, душно, противно. Как подумаю, что это навсегда, и правда хочется застрелиться.
— Ты время тяни, время, — азартно проговорил деда Валера, встряхивая перед носом внука своими странно работающими часами, которые от такой, почти физической, близости расплылись и стали величиной с лампочку. — Можно еще жениться. Жена мужика держит, на тот свет не пускает. Женитьба от смерти помогает хорошо. А эти, если полезут, ты им в морду!
— А ты сам пробовал? — Максим Т. Ермаков с сомнением посмотрел на деда Валеру, чьи желтые ребра, выпяченные из рванины, придавали ему что-то гусарское. — В морду они, знаешь, сами мастера.
— Пробовал, а то! — воскликнул деда Валера, сжимая пясть в липкий узелок.
Тотчас этот кулак увеличился в размере, обтянулся неотмываемой графитовой шахтерской кожей и въехал со страшной силой в скулу массивного военного дядьки, отчего с дядькиной головы, очень крепко, по самый подбородок, сидевшей на плечах, слетела форменная синяя фуражка. Дядькина обритая голова, белая и бугристая, как у снежной бабы, навела Максима Т. Ермакова на мысль о видовом родстве этого архаичного экземпляра с государственными уродами, прессовавшими его в сегодняшнем дне.
— Сопротивление органам?! Размать твою так! — военный, с набухающим помидором под сощуренным глазом, выхватил из кобуры здоровенный, похожий на железного гуся, революционный маузер.
— Стреляй! Ну, стреляй в знатного стахановца! — деда Валера картинно рванул на груди несвежую майку. — Посмотрим, что товарищ Сталин тебе на это скажет! Что тебе советская власть на это скажет!
При упоминании товарища Сталина смертельно бледные черты военного, в которых чувствовалась не кость, но лед, странно осели, и маузер в его ручище опустился дулом вниз. Максим Т. Ермаков огляделся. Квартира знатного стахановца была разгромлена. Голая железная кровать вся была в колечках куриного пера из распоротых подушек. Комод с разинутыми ящиками и свисающими из них штанинами и рукавами напоминал картинку из фильма хоррор, когда из гробов встают мертвецы. Еще один энкавэдэшник, остроухий, с острыми локтями, зачем-то исследовал новую пару совершенно прозрачных дамских чулок, делавших на сквозняке робкие па. Двое разваливали по кирпичам французскую библиотеку с памятными Максиму Т. Ермакову узорными корешками, с треском, до корня, распахивали книги и трясли буквенную массу, должно быть, в надежде, что все эти контрреволюционные значки оттуда высыплются. Товарищ Румянцева, в натянутом на острые плечи пуховом платке, сверкала из угла зеркалистыми глазищами, будто рассерженная кошка. Смиренные понятые, пожилая пара с одинаковыми длинными морщинами, напоминавшими контурные карты одной и той же местности, сидели рядышком на стульях, одинаково выложив на колени венозные руки, и не смели поднять очков на энергичный обыск. А между тем за распахнутым окном стояла дивная летняя ночь, полная луна пылала в полированном небе, и лунная пыль, будто мелкий чистый снег, дрожала в воздухе, садилась на скаты крыш, на сутулые тополя, лениво шлепавшие перезрелой листвой, черной с серебром.
Удар в скулу и крики остановили картинку, словно ктото, державший пульт, нажал на паузу, и только листья за окном продолжали шевелиться. Маузер в опущенной руке военного совершенно застыл, так что казалось — разожми получивший в морду стиснутые пальцы, и оружие так и останется висеть в полуметре над паркетом, покрытое отпечатками и снятое с предохранителя.
