Черная сакура - Колин О'Салливан
Ее глаза устремлены на красный камушек, но вид у нее недоверчивый, будто я фокусник, пытающийся ее загипнотизировать.
Ее бормотание наконец преображается в слово, и я понимаю это слово: «Да».
Она уже стоит на ногах и смотрит на кости, которые я вынимаю одну за другой.
— Пора отпустить Руби.
Для горя нужно, чтобы перед тобой лежало мертвое тело, холодный, окоченелый труп того, кого ты любил, и тогда горе неизбежно наступит. Нужно сначала увидеть, осознать, и тогда будешь готов отпустить.
Кости сделают свое дело.
Чудовищная затея — вводить в обман истерзанный рассудок, но мне больше ничего не оставалось, кроме этого трюка, и при всей своей низости он, кажется, работает — рассудок моей жены еще может поправиться, ее еще можно вывести из этого состояния, возродить; я пытался начать некую альтернативную версию жизни, искал для этого новые места и ошибался: спасение моей жены зависит только от меня.
Ее глаза торопливо мечутся между моими глазами, камушком и костями, которые появляются из спортивной сумки. А потом наполняются слезами, и она всхлипывает, сначала тихонько, а потом разражается рыданиями.
— Что поделать, моя милая? Как бы то ни было, нужно жить дальше. Дальше и дальше. Она бы не хотела видеть тебя в таком состоянии.
Асами кивает. Рыдая, всхлипывая, вытирая слезы и сопли с изможденного лица, она кивает мне, словно понимает, словно она всегда это знала. Протягивает исхудалые руки и берет кости. Проводит ладонью по каждой, словно это куклы, пластиковые игрушки нашей доченьки, гладкие, милые, изящные.
— Правда? — спрашивает она.
Я киваю ей, как бы говоря, чтобы она полагалась на меня, доверилась моей уловке — все мы должны это делать, весь наш заблудший народ, если хотим выстоять.
Она раскладывает кости вокруг себя, словно в порыве скорби, а когда наконец ее рыдания слабеют, протягивает руку и дотрагивается, дотрагивается до меня. Впервые за два года наши руки соединяются, и мое сердце воспаряет ввысь. Мне хочется петь.
Некоторое время мы сидим на расстоянии друг от друга, постепенно она пододвигается ближе и ближе, ее голова склоняется мне на грудь, ее тело, хрупкое и тонкое, ищет во мне опоры. Я буду рядом с ней. Хочу, чтобы она это знала. Сколько бы я ни блуждал (ногами ли, умом ли), настоящим я всегда становился только здесь, и сама она всегда была настоящей.
— Подожди, — внезапно говорит она. — Мне нужно…
— Что?
— Мне нужно, чтобы ты дал мне пару минут кое-что закончить.
Я откидываюсь на кровати, ожидая, пока мои уши наполнятся привычным шумом. Но мой бароотит как рукой сняло, и скорбь покинула меня совершенно; я в одночасье сделался необычайным оптимистом; я отчетливо слышу всё, даже как в воздухе соединяются атомы.
Она тоже откидывается. Ее глаза закрыты. Она где-то странствует.
Всякой стране нужен герой. И ты явился, чтобы принять этот жребий. Пророк. Нет, мессия. Спаситель. Не допусти, чтобы они медленно тонули в злобных волнах, медленно задыхались в удушающей грязи, проваливались в трещины, когда земля разверзнется вновь, желая утолить свой голод, не сомневайся: земля будет это делать, будет разверзаться снова и снова. Но сейчас, Наи, время уходить.
Тебе самому.
Ты должен сделать это сам. Ты понимаешь. Для всего наступает свое время. А ты, ты, Наи, всегда должен был это знать.
Покончи со всем сейчас.
Ты приставляешь лестницу к сакуре и привязываешь веревку. Веревка довольно крепкая, и дерево довольно крепкое, и ты довольно крепкий.
Тебя находят повесившимся, с кривой ухмылкой на расклеванном воронами лице; тебе больше некого убивать, даже угрюмые, одетые в лохмотья огородные пугала повалены наземь — они попались тебе под горячую руку.
Но спасибо тебе, Наи, спасибо, что наконец обрел утешение, что следовал своим путем в ночи, мрачной, словно душевные глубины.
Я раздеваюсь и в полный рост растягиваюсь рядом с ней. Никакой пижамы: на мне вообще ни клочка одежды. Она открывает глаза, видит меня и улыбается. Она прекрасна. Она моя жена. Она обнимает меня. Меня зовут Томохиро Немото.
2
Девочка шагает, снова и снова, и поет что-то про дно ямы, снова и снова. Эту песню любил петь ее отец. Она не помнит, что именно там пелось, но точно что-то про дно ямы.
Эта песня помогает ей вспомнить отца, а еще у нее когда-то была мать, которая аккомпанировала на скрипке. «Ведь для того и соловьи, чтобы петь», — говаривала она.
Отец и мать.
Девочка не плачет. Она поет.
Снова.
Она может их отыскать. Воссоединиться с ними. Она должна идти дальше. Музыка зазвучала бы вновь.
(Конечно, это не она. Не та, которую мы ожидали. Ожидали? Нет. Никогда. Так уж повелось в этом мире.)
Босая и одинокая, снова и снова, снова и снова, снова и снова, она поет.
3
Кухня. Утро. Тост, овсянка, что-то шипит на сковородке. Мариса готовит, а Асами ест. Голова у нее вымыта, и хотя поднялась она всего несколько дней назад, выглядит здоровее, крепче.
Мариса рассказала ей про двух странных девиц и про яйца, про яйцеметателей, про неумолимо растущие стаи волков и про нового питомца, уссурийского енота по имени Атма.
Атма сидит за окном и смотрит. Мы покормили его, и он доволен. Это и впрямь он. Мы проверили.
Конечно, рассказать предстоит еще о многом: Монстра, Хиде и Такэси, иностранка Марина и ее зонтики, орды развязных футбольных болельщиков (Орды ли? Ведь это лишь селение. Может, я все сам навыдумывал?) и что это за кости на самом деле. Но покамест она выслушала достаточно. По-настоящему она хочет услышать только одно: каким окажется наше будущее, что оно принесет, но я не могу ответить, могу только заверить ее, что останусь с ней, что я сильный.
Мы могли бы спастись, могли бы перебраться туда, где климат теплее, а земля устойчивее, но какая в этом доблесть? Доблесть в том, чтобы остаться на месте, со всем примириться, призывать к порядку орущих парней и визжащих девиц, свистеть в свисток при нарушениях, показывать дорогу одиноким мальчикам и бездомным бродягам, заталкивать на крыши людей и собак, когда нахлынут волны, и отыскивать места, в которых все мы сможем дышать — несомненно, наводнения и оползни повторятся, и нам еще предстоит борьба. Кроме того, нужно будет достойно ответить неуживчивым соседям, которые над нами измываются, и всему миру,
