Черная сакура - Колин О'Салливан
Тринадцатого больше не допустят к собственным детям — хотя сексуальный стажер и перебрался к какому-то западному банкиру, — дети никогда особо не любили отца (он никогда не бывал дома, вечно работал), привязанности не испытывают, так что ему остается единственный путь. Придет момент, и он достанет меч (вероятно, его понадобится заточить) и поступит благородно.
IV
Со всех сторон гонимы
Попытайся.
Ладно.
Руби была…
Еще раз. Вдохни поглубже. Руби была…
Ладно.
Руби исчезла два года назад. Наша драгоценность, наш клад, наше…
Попытайся.
Вдохни поглубже.
Ей исполнилось одиннадцать. Шла домой из школы, с плотным кожаным ранцем за спиной, медленно и неуклюже ступая длинными ногами, меряя тротуар широкими шагами, пинками загоняя камушки в водосточные решетки, сдувая пушистые головки одуванчиков.
Все это ложь.
Начни заново.
Ладно.
Руби была…
Еще раз.
Вдохни поглубже. Руби была… со мной.
Мы были вместе.
Повтори еще.
Мы были вместе.
Еще.
Мы были вместе.
Вот.
Мы были вместе, когда разразилось последнее землетрясение, были вместе, когда на нас начало надвигаться цунами. Я так долго пытался забыть об этом. Не хотел признаваться. Примирился с… примирился… Просто струсил. Точнее говоря, боялся признаться в произошедшем. Это…
Вдохни поглубже…
Я не смог спасти мою девочку. Не смог спасти мою девочку. Не смог спасти даже мою маленькую девочку.
То утро было как любое другое. Завтрак из тоста и овсянки, Руби, как обычно, облизала крышечку от йогурта своим ловким, как ящерка, языком. Черничный. Как сейчас помню.
Солнце стояло высоко и сияло, в воздухе было разлито столько надежд — каким вероломством выглядит это теперь.
Асами хлопотала по дому — сделать предстояло очень много, хотя ей явно нравилось этим заниматься. По утрам я всегда называл ее «хлопотливой дамочкой» или «хлопотливой пчелкой», а она кружила повсюду, мыла тарелки, протирала стол, пылесосила полы, загружала белье в стиральную машину, а потом ведром таскала воду из ванны, чтобы в эту самую машину залить, в целях экономии — то красное ведро по-прежнему здесь, под раковиной, всегда наготове.
Я провожал Руби в школу: в плохую погоду отвозил на машине, а в хорошую мы шли пешком минут двадцать — ее начальная школа находилась рядом с моей средней, — удобство в этой стране ценится превыше всего. Ходить пешком мне нравится гораздо больше, чем ездить на машине. Во время этих наших походов я выслушивал все про жизнь Руби. Она рассказывала мне, чем собирается заниматься сегодня, рассказывала о своих друзьях и о том, кто какую штуку отмочил. Иногда она бывала очень словоохотлива, иногда помалкивала, и тогда мне приходилось извергать из себя бессмысленную болтовню.
Весна была нашим любимым временем для таких походов и бесед; оба мы, чуть ссутулившись, брели вперед, и она часто, да, часто говорила о цветах, ведь цветы виднелись повсюду да, повсюду, пробивались сквозь вездесущую грязь, — я этого никогда не постигну полностью, — им, их горделивому цветению, нужно отдать должное; распустившийся тюльпан, пожалуй, мог бы обратить человека к вере.
Руби рассказывала мне о том, чем в тот день ей предстояло заниматься в школе, о своих новых друзьях и о тех, кто были ее друзьями раньше, а теперь перестали; в младших классах эти милые передряги происходят постоянно, так что и не уследишь, но я с удовольствием выслушивал ее рассуждения обо всем, и много бы отдал теперь, чтобы хоть на минуту услышать ее голос — помню ли я еще, как он звучит?
Как это чудовищно грустно — забывать голос своего единственного ребенка; пожалуй, придется разыскать старые видеозаписи с пикников и спортивных праздников, только чтобы услышать переливы ее голоска, но смогу ли я на это смотреть?
Мы шли, радуясь друг другу, радуясь солнцу и теплу на наших утренних лицах. Я шагал по узким тропкам, словно был выше всего, словно ни на минуту не сомневался в будущем, словно никогда не задумывался о судьбе нашего обреченного селения. Когда рядом с тобой твое собственное прекрасное дитя, недолго возомнить себя бессмертным, неуязвимым, но Вселенная всегда находит способ все расставить по своим местам, нарушить то, что казалось тебе таким естественным — вот и тогда, тогда, в обычный день, в обычный час обычной жизни раздался рокот.
Тяжелый рокот прошел по всей земле, словно планета вышла из строя и готовилась распрощаться со своим местом в Солнечной системе, окончательно слететь с оси; забурчало, разломилось, плиты потерлись друг о друга, точно исполинские ладони в злорадном предвкушении, по всему селению взвыли сирены, и в соседних селениях тоже, повсюду поднялась тревога; это было землетрясение, ничего неожиданного, такое в здешних краях часто случается, но на сей раз оно оказалось сильнее обычного — земля не просто несколько секунд повздрагивала и поворочалась, она вся тряслась, ходила ходуном, выгибалась буграми и даже подскакивала, слегка подбрасывая нас в воздух; мы знали, мы почему-то знали, что это праматерь всех землетрясений, что наступает конец времен, конец всего сущего. А волны понеслись прямо на нас. Мы с Руби бросились бежать, мы оба видели и слышали, что вода вздымается чудовищной стеной, и в нас немедленно сработал инстинкт самосохранения, наши тела наполнились страхом, нас захлестнул адреналин. Помню, как она смотрела на меня, словно искала руководство к действию: в какую именно сторону надо бежать, ответь мне, Отец, хотя бы взглядом, ведь ты здесь для этого, родитель мой, спаси меня, ведь я всего лишь дитя.
Куда-нибудь повыше. Вот и все, что я знал. Нам надо подняться куда-нибудь повыше. Все мы твердо это усвоили. Помню, я хотел позвонить Асами, но понадеялся, а может, и знал, что она сама догадается подняться куда-нибудь повыше, на холмы за нашим домом, всего в полукилометре или около того, но спастись получится, только если будешь бежать, причем как можно быстрее, если успеешь взобраться достаточно высоко, если у тебя хватит дыхания.
У волн были иные намерения, они мощно надвигались, а мы бежали со всех ног обратно по дороге, по которой пришли, схватившись за руки, не сводя глаз с холмов. Вокруг
