Олли Вингет - #После Огня
В последний раз Лин ощущал такое прикосновение женских рук в ту далекую, сладкую ночь. Когда, поддавшись слабости, а может, и правда захотев этого, Алиса поцеловала старого друга, доверяясь его рукам, его губам. Даже несмотря на лихорадку Крылатый почувствовал, как память согревает его сердце.
Девушка продолжала прижиматься к нему своим хрупким тельцем, не догадываясь, что он сам прогнал озноб всего одним-единственным воспоминанием: обнаженная спина Алисы в лунном свете. Он помнил каждую деталь этой картины, каждую колкую мурашку, каждый прерывистый стон, сорвавшийся с губ.
Тишина в комнате сгустилась, стала почти осязаемой.
– Ты знала Алису? – сорвалось с губ Лина.
И он уже не мог себя остановить. Он говорил и говорил, слова лились потоком. Он никогда не позволял себе их сказать. Никому. Ни Шае, которая прекрасно понимала все без слов, ни Братьям, даже самой Алисе он не успел сказать этого.
Но девушка, все больше походившая на безликий дух лечебницы, умела слушать, как никто прежде его не слушал. Она впитывала его слова кожей, повторяла их, чуть заметно шевеля губами. Даже всякую ерунду вроде историй у костра. Будто силилась запомнить, как он говорит.
Лин откинулся на подушку и невольно признался Юли и в своей глупости, и в том, сколько времени они с Алисой потеряли только потому, что он был последним болваном.
Крылатый не сразу заметил, что юная сиделка от него отстранилась. Лин попытался подняться, желая посмотреть на Юли, но зашелся в кашле. Кровь хлынула у него изо рта, он сразу ею захлебнулся. Девушка уже вскочила, бережно приподняла его откинутую голову, зажгла пучок трав, что-то успокоительно шепча.
Она снова была рядом. Она снова ему помогла. С такой нежностью о нем заботилась только мама много лет назад, когда он разбил колено так, что обнажилась кость.
На миг ему привиделось, что это Шая заботится о нем – поддерживает его голову на весу, хлопочет вокруг него. Еще мгновение, и она запоет колыбельную. Может быть, даже ту самую, что принесла в их дом маленькая Алиса. Никто не знал эту песенку до нее, девчушка поделилась ею как самым большим сокровищем, что осталось у нее после смерти матери.
Измученному Крылатому вдруг до слез захотелось услышать знакомый мотив.
– Спой мне… – просипел он, не различая уже черты лица той, что прижимала его к себе.
И девушка запела. Выводя знакомую песню чистым и тонким голосом.
Теплая волна накрыла Лина с головой, ему стало так спокойно и легко, боль отступила, в горле больше не клокотало. Он отдался на милость мягкому прибою, что уносил его в сон. Никто не знал тайную песенку Алисы, значит, любимая сидит с ним рядом, поет и гладит по волосам. Он вдохнул поглубже, желая втянуть в себя запах ее прогретых солнцем волос. И открыл глаза.
Пахло лишь горьким отваром. Сна больше не было. Над ним склонилась полузнакомая девушка: кудрявые волосы совсем растрепались, серые глаза смотрят восторженно, на впалых щеках лихорадочный румянец.
Это была не Алиса. На него смотрели волчьи глаза старого Вожака.
Он приподнялся. В голове начала складываться цельная картина. Девочка, о которой никто не знает. Девочка, которая живет в лазарете. Девочка с серыми в медную крапинку глазами Вожака. Все слухи, бродящие по темным закоулкам Города, сплелись воедино.
В памяти воскрес стершийся образ из далекого детства. Мать приводит за руку маленькую зареванную Алису.
– Она будет жить с нами, милый, – говорит Шая. – Ее мама умерла.
– Кормилица крылатой твари, – сплетничают соседи. – Она сама виновата! Мерзкое дитя выпило все силы из бедняжки.
– Эту песенку мне пела мама, – заговорщицки шепчет ему Алиса под одеялом, которым они с ней укрылись с головой. – Это была наша тайная колыбельная. Мама пела ее только мне. И еще одной девочке, но это не в счет, она была сироткой, и мама сказала ее жалеть.
– У меня была кормилица, – испуганно объясняет Юли, протягивая к нему тонкие пальчики, – Она пела ее мне…
Громкие, полные ненависти обвинения повисли в воздухе, когда юная сиделка выскочила из палаты. Ярость еще клокотала в Лине. Ему хотелось вскочить, выплеснуть всю злобу в старое лицо Феты.
– Так вот где ты ее спрятала, старуха! – шептал он, разламывая глиняный кокон на больной ноге.
Но даже ослабив зуд, он не смог успокоиться. В груди клокотало, бешеный стук сердца отдавался по всему телу. Надеясь уснуть, Крылатый крепко зажмурил глаза и вдруг явственно услышал голос матери.
– Так жаль малышку, потерять обоих родителей… – горестно вздыхала она.
Лин вспомнил, как мать низко склонилась над потертым столом.
– Ты про Алиску-то? – отозвалась соседка, заглянувшая на огонек.
– У Алисы теперь есть мы, – твердо сказала Шая. – Я про девочку Томаса. Она-то совсем одна осталась.
Лин не мог поверить, что время сумело стереть из памяти услышанный разговор. Такой важный, такой нужный. Почему они с Алисой ни разу не обсуждали это? Почему он не попытался разузнать у любимой, что она помнит о далеких годах жизни с матерью, которая растила еще одно, чужое дитя?
Почему он за столько лет рядом с Алисой так и не удосужился узнать о ней хоть капельку действительно важного?
Мучаясь от сомнений и просыпающейся вины перед Юли, Крылатый принялся осторожно поднимать и опускать тело, словно физическое усилие, дающееся с таким трудом, могло отвлечь его хоть на какое-то время.
* * *«Лекарей отбирают среди новорожденных, в них ищут особую чуткость к потоку древесной силы. Матери приносят своих младенцев в Рощу и оставляют наедине со Жрицами, которые проводят свои обряды с молитвами, принося древесному полукругу дары и посвящая ему песни. Когда Роща готова выбрать, Говорящий входит в ее сон, дабы узнать решение. Выбранный младенец остается в жреческом Круге взрослеть и обучаться мастерству лекарства».
Юли читала книгу, игнорируя звуки, доносящиеся из-за двери. Сегодня она сказалась больной, бабушка, зайдя к ней поутру, нашла внучку бледной и ослабевшей. Фета долго держала ладонь у нее на лбу, считала слабый пульс на вялой руке, а потом заставила Юли съесть весь завтрак и велела закутаться в одеяло и не сметь вставать.
Этого девушке и хотелось. Завернуться в одеяло, спрятаться в нем от всех горестей и обид, что поджидали за порогом комнаты.
Слез уже не было, осталось только ощущение загнанности в угол, из которого не может быть выхода. Крылатый Лин ее ненавидит, даже боится, что еще хуже. Значит, она и есть чудовище, поэтому бабушка так тщательно прячет ее в стенах лазарета.
Кто знает, может быть, Лин уверен, что именно из-за нее усилилась лихорадка. Кто знает, может быть, он и прав…
На секунду девушка представила, как она сидит рядом с парнем в его комнате, луна освещает их, нежно серебря, они о чем-то увлеченно беседуют, не замечая, что в это же время Юли вытягивает из больного последние соки жизни. Ее передернуло.
Нет. Пока амулет оставался плотным, бархатистым на ощупь, Лину ничего не грозило. Да только Крылатый об этом не знает.
«Чем раньше древесный знак отметит новорожденного, тем полнее напитает его сила Рощи. Когда внутренний сосуд заполняется живительным соком Дерева, выбранный принимает первое изменение. Свет должен вырваться из ладоней врачующего и наполнить страждущего благодатью. Так Лекарь вступает на путь своего ученичества».
«Но как сказать ему об этом?» – думала Юли, перелистывая странички.
Войти и заговорить с Крылатым казалось ей немыслимым. После тех слов, что он кричал ей вслед, после ненависти, что плескалась в его глазах, как могла девушка перешагнуть порог его палаты?
Она было подумала написать ему письмо. Большое и красивое, как в старых сказках бабушки. Начать издалека, рассказать ему об одинокой жизни в закутке, о медальонах и отце. Написать все, что она помнит о страшном дне, когда первый амулет рассыпался в детских пальчиках, и боль пронзила ее раскаленным жалом. Рядом не было ни Феты, ни отца. Только испуганная кормилица. Она схватила девочку в охапку и понеслась к общему дому. Сколько бежала женщина по пыльным улицам? Юли не знала. Но этих минут оказалось достаточно, чтобы добрая кормилица лишилась всех жизненных сил. Наверное, она чувствовала, что слабеет. Ей бы отбросить мерзкое создание, растоптать его в пыли, но женщина только сильнее прижимала к себе тельце Юли и бежала к Томасу. После этого кормилица не прожила и дюжины дней.
Юли не помнила этого, да и не могла. Как только она пыталась мысленно вернуться в тот день, голову начинало сдавливать, а в ушах предательски стучало.
Как вместить все это в буквы? Как передать Лину всю тяжесть вины? Как описать ему бесконечное одиночество, которое если и смог кто-то скрасить, то только он? Разве об этом получится написать?
Юли знала, корявые строчки покажутся ей надуманными, даже простое и ясное «извини», что так и рвется из нее, не передаст, как сильно она сожалеет. Нет, она должна поговорить с Крылатым. Если бы он только дал ей минуточку. Не закричал, не стал выплевывать злые слова. Тогда она соберется, она сможет объяснить ему.
