Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец
Мысль была для меня не так нова, как неожиданна: прежняя моя дочь снега и холодов не любила. Но на дворе стояло время сладостной печали, преддверие небесных слез – именно такое время, когда хотелось ее побаюкать, эту мысль.
А может быть, то было всего лишь предчувствие разлуки. Шушанк, Бэсик и кое-кто еще второстепенный являлись еще не раз. В писаное вникали старшие кхонды, которые докладывали мне свои соображения, о подтексте осведомлял мало авторитетный у андров Бэс-Эмманюэль, который чуточку гордился своей прозорливостью, но решение оставалось за мной – и то было рискованное решение. Я поняла, что не миновать и мне выйти из моей прекрасной земли.
Практической нужды у Триады во мне не было никогда: здесь я была не властью, а воплощением нужды момента. Главенствовать на свой особый лад я могла и в отдалении, через наших союзников. А вот сыграть свою партию в оркестре – только в одной с ним яме. Подразумевается – оркестровой.
Все предварительные документы были вскорости изучены – кхонды не понимали сладости бюрократизма, – дата торжественной церемонии подписания назначена, и теперь нас с Сереной наряжали.
Мунки готовились к этому процессу заранее, так долго и так надоедливо, как могли: измеряли кривизну каждого изгиба фигуры, наблюдали за манерой, в которой мы с дочерью движемся, говорим, жестикулируем и подносим ложку ко рту. Будто до этого мы жили на дальнем полюсе! Брали для сукков-парфюмеров образцы нашей слюны, пота и других естественных выделений (а каких – не скажу), с помощью специального аппаратика соотносили тона нашей безволосой шкуры с расцветкой самых богатых и редких тканей, волокон и минералов. Вообще-то до этого обслуживали в нашей портняжной конторе в основном Серену, я старалась обойтись первым, что под руку попало, и ходила так до очередной поимки с поличным, когда меня почти насильно заставляли убраться и надушиться в соответствии с местными понятиями.
Сшили, стачали, склепали и снизали облачение они заблаговременно, а вот принесли тогда, когда посольские вертолеты уже вовсю рассекали воздух нашей родимой территории своими ножами от мясорубок. Для встречи им выделили местечко в стороне от пожарных трасс и, разумеется, не в самом сердце нашего царства, а ближе к полосе диких охот. И, снова разумеется, оно оказалось, по суккским понятиям, заплевано и загажено. (Вот по сравнению с подмосковной зоной отдыха трудящихся оно было сама стерильность и невинность.) Его второпях прочистили и засеяли прямо по оставшейся дернине чем-то вроде газонной травки, которая за две оставшихся недели затянула неприличие тонкой вуалью.
Словом, на землю надели маскировку, зато на меня и ради меня…
Ради моей особы поистине изо всех мункских сил расстарались!
Мои серые с оттенком палой листвы (читай – седые с рыжиной) волосы тут же на месте постригли в виде крепкого ежика, который стоял над головой торчком, будто у панка, а потом широкой струей спускался по шее между лопаток и, не доходя до талии, сходил на нет: то ли кхондский боевой убор, то ли грива болотного мунка. Длинное, совершенно прямое и без разрезов одеяние было связано из буроватого волчьего подшерстка, который крепко ссучили с темным конским волосом (снова символ). Напоминало оно кольчугу времен короля Артура и первого крестового похода и своей первозданной грубостью должно было если не шокировать андров, то хоть предупредить. А уж узкое оно было! Я так думаю, носить меня собирались в портшезе или прямо на троне. Поперек талии сего доспеха наложили широкий, как корсаж, пояс из тугого, как кожа, темно-алого шелка. Расстарался над ним никак не местный непарный шелкопряд, существо затюканное и скромное, а, наверное, элитная диаспора инсанских переселенцев, ради которой садили привозную тутовицу. Шелк украшали массивные серебряные клейма с чеканным узором. А потом меня продели в мягчайшую накидку из черного войлока наилучшей выделки, атласистого, с прядками по всей поверхности наподобие того, как это бывает на кавказских бурках. Была она о трех концах или хвостах, что также было исполнено глубокого значения. Один, самый широкий, спускался на спину и понизу дублировал мою «мункскую косу». Два других, поуже, легли на руки до самых кистей, где и были схвачены широкими серебряными, как и набор пояса, браслетами, в которых то там, то здесь горели оранжево-красные кораллы, перекликаясь с самой впечатляющей деталью моего наряда – массивным, на манер египетских фараонов, ожерельем (то же серебро, те же огнистые кораллы, те же выпуклые узоры). О кораллах поясню: в наших реках, особенно с тихим течением, пребывает некое подобие окаменевших древних водорослей, пропитанных солями самых разных цветов, – в основном «осенних». Диадемой и знаком Владычицы Леса служили мои волосы, поэтому на них кончались все мункские ухищрения: ни коронки, ни даже фероньеры.
То же касалось и обуви. В отличие от нарядов, она у нас с Сереной всю жизнь была немудреная. Либо мокасины из ряднины, либо, как сейчас, плетенные из полосок луба туфли типа «кошачья лапа», как на картинах Гольбейна и гравюрах Клуэ, иначе говоря, а ля Франциск Первый. Хотя, строго говоря, при чем тут веселый король Франсуа и его эпоха: просто мои триадные умельцы хотели донести до зрителя мою хищную, а может быть, манкаттскую суть.
Но зато косметика! Косметика моя – это, скажу я, нечто. Ради такого случая мне дали посмотреться в зеркало из полированной стали: губы, как, впрочем, и длинные ногти, – почти черные, брови – от уха до уха, на лбу темно-пурпурный треугольник клином вниз, виски и щеки тронуты смуглой пудрой куда более темного оттенка, чем все лицо, так что нос и скулы выступили наружу, словно у породистой кобылы, а весь абрис моей физиономии стал благородно-овальным. Словом, сделаны все возможные намеки на моих сторонников и союзников, и благодаря этому я и на большом расстоянии должна являть собой чудо зловещести, а вблизи – обдавать окружающих густым и пряным запахом, который на нашем с Сереной жаргоне именуется «Пурпурная змейка Каира». Он очень приятен для андрских аниму, буквально затягивает в себя, но вместе с влечением порождает в теле и душе полуосознанную смуту.
Мои худшие опасения сбылись: на поляну, где был назначен совет, наши мунки внесли меня в кресле из железного дерева самых готических форм, которое, будучи сотворено под руководством их старших собратьев, скрытно левитировало в полуметре от земли. Должно быть, выключатель там был предусмотрен, ибо мое передвижное сидение послушно опустилось на траву именно там, где было надо. Я крепко уселась на нем, расставив колени как могла шире (властная мужская повадка) и положив на них тяжелые от запястий руки.
Аккурат в это время появился мой сын Артханг и уселся у подножия. Наши постепенно окружали мое седалище спиралью: ближе – малые мунки, далее кхонды и сукки обоего пола и внешний круг – мощные кхондские воины и кабаны-секачи. На тех двух третях пространства, что было отведено гостям, народ пока толкся лишь второстепенный: по тамошнему закону, точность – вежливость не королей, а простонародья и тот, кто дольше всех проканителится, – самый важный. Ну и конечно, тянуть и волынить намного легче, нежели сразу занять тактически и стратегически удобную позицию. Ладно, предположим, что андры, как народ галантный, пропустили даму вперед своего короля-мужчины.
Ага, теперь там, у грузовых, брюхатых на десятом месяце вертолетов вовсю засуетились. Оба Владыки пока скрыты в толпе верноподданных, а точнее, в тех шатрах, которые спешно (ай, молодцы, вот это по-нашему, по-триадскому!) натягивают вблизи транспортов, чтобы короли могли навести последний макияж и марафет.
Теперь они движутся навстречу мне сидящей, к центру нашего круга верхом на своих скакунах – две блестящие или блистательные точки. Мартина Флориана Первого, кунга андрского, я узнаю из описаний и главное – по его фриссе, которая сегодня, как и ее высокородный всадник, взнуздана и подседлана истым золотом. На брата он похож не очень: удивительно, почти неправдоподобно хорош. Волосы белокурые, как у них у всех, но богаче, живее по тону; гладкий юношеский подбородок, точеный нос, губы формою что лук Амура, цветом – лепесток дикой розы; широко расставленные «светло-сияющие» глаза… Эх, какая женушка бы изо всего этого для меня вышла, будь иной расклад карт! Наряд иной, чем видела на нем Серена, роскошный и слегка небрежный: никакого прорыва ни в мир рутенского средневековья, ни в мир войны и охоты. Это скорее жокейский костюм, состоящий из свободного золотисто-парчового камзола, коричневых бриджей и полусапожек, которые потрясают кхондские моральные устои тем, что выделаны из чьей-то шагрени или сафьяна.
А собственная кожа андров… Я вспоминаю: наш дачный поселок, в нем приманка для проезжающих – магазин у железнодорожной станции, в котором почти всегда водится робкий дефицит. На ступеньках ждут его открытия двое чужих, наверное, жена и муж, – простого вида: оба в пиджаках, только он в кепке, она в косынке. И загорелые дочерна, до свинцового отблеска на лицах. Похожи – на кого? Металлургов горячего цеха? Шахтеров? – гадаем мы, дети, стесняясь задать вопрос. Дурачье! После взрыва нашего мирного атома уже никто в стране таких вопросов не задавал. Радиоактивный загар – вот что оно означало. Отблеск Звезды Полынь… Только здешние, андрские носители знака смерти казались живехоньки и даже азартны. Видно, приспособились ладить со своим солнцем, невероятно жарким и порождающим фантастические формы.
