Предлунные - Анна Каньтох

Он попытался вспомнить лица Катерины и Ивена, но с ужасом понял, что ему это не удается. Это было столь давно, в другом мире, что их черты, слова и жесты стерлись из его памяти. Порвалась последняя нить, связывавшая его с предыдущей жизнью. Даниэль ощутил страх и вместе с ним отчаяние. Оба этих чувства проникли в его душу намного глубже, чем любые другие, которые он испытывал в последние годы. Панталекис глухо застонал.

Вместо Катерины перед его глазами стояло лицо девушки, давшей ему каштаны. Ему не внушал отвращения вид крови или трупов, но смотреть на смерть он не любил. В самом процессе расставания с жизнью было нечто, вызывавшее у него гнев, почти ненависть к умирающему – раздражающая неуверенность и страх, что его помощь может оказаться кому-то совершенно ненужной и даже вредной, или, напротив, что он не сможет помочь и тем самым еще больше повредит себе самому.

Он терпеть не мог этих коротких секунд, когда требовалось принять решение, и не мог вынести взгляда тех, кого оставлял за спиной – таких, как Ивен или светловолосая девушка с каштанами. А были и другие.

Панталекис всегда полагал, что больной или раненый должен быстро решить, собирается он выздоравливать или нет, и не морочить другим голову. Сам он, однако, считал себя человеком мягким по своей природе. Даже в монастырской школе, куда ходил в детстве, он никогда не участвовал в драках, хотя большая часть споров там обычно решалась с помощью кулаков. Он вовсе не боялся – возможная драка вызывала у него не больше страха, чем поездка на русских горках, которую он время от времени заставлял себя совершать, хотя не особо любил высоту. Ему просто казалось, что это глупо и бессмысленно.

За всю свою жизнь он убил лишь однажды. И помнил, что того человека звали Мигель, но не помнил его лица, впрочем, особого значения это не имело. Обычное дитя трущоб, мелкий, жадный и гнусный шантажист. Панталекис дождался его в переулке, куда не добирались бдительные взгляды камер, и воткнул ему нож между ребер.

Он помнил, как было страшно в ту ночь – настолько, что каждый шорох казался звуком шагов приближающегося патруля. Но при всем при этом он был полон решимости и нисколько не жалел о своем поступке.

Иногда Даниэль вспоминал мгновение убийства – тот момент, когда острие мягко вошло в тело, а потом уперлось в кость. Порой ему также снились странные, полные кошмаров сны, в которых его преследовали женщины со змеями вместо волос, а сам он убегал по темным закоулкам.

Когда ему особо нечем было заняться, он размышлял о том, свидетельствуют ли эти сны об угрызениях совести, или нет. Он предпочел бы, чтобы ответ был утвердительным. Если Бог все же существовал, лучше было на всякий случай заранее показать, что чувство вины Даниэлю не чуждо.

Что-то встревожило Панталекиса. Подняв голову, он прислушался. Одеяло свалилось с плеч, огонь в печи погас.

Ветер смолк. За окном царила полная, ничем не нарушаемая тишина.

Даниэль встал и подошел к окну. Город за ним выглядел будто нарисованный – никакого движения, никаких звуков, будто кто-то остановил время.

Панталекис ощутил вползающий в горло страх. Он попытался убедить себя, что в том нет ничего необычного – в конце концов, в городе всегда тихо, поскольку в нем живет самое большее несколько сотен больных и слабых людей.

Тихо, но все же не настолько.

Он затаил дыхание, поняв, что мир, с самого начала ему помогавший, теперь пытается его предостеречь. В воздухе висела опасность, будто тяжелый, наполненный водой баллон, готовый в любой момент взорваться.

Едва он успел это осознать, стекло разлетелось вдребезги, и Панталекис увидел в его осколках лицо молодого мужчины. Только в осколках, нигде больше. В комнате все так же было пусто.

Даниэль повернулся и, хромая, бросился бежать.

Финнен рисовал мягкими движениями кисти. Белый цвет, серый, много черного. И чуть-чуть красного. Он представлял себе эту картину еще до того, как поставил мольберт и взял в руку палитру – не столько видя, сколько ощущая ее суть, ее душу.

Он знал, что стихи у него получаются в лучшем случае неплохими – так же, как он прекрасно понимал, что вовсе не является мастером танца или игры на флейте. Но живопись – совсем другое дело. Некоторые его картины приближались к некоей едва уловимой истине, которую он замечал так, как замечают движение краем глаза. Одним из самых ранних его воспоминаний стала одна девочка, стоявшая в воротах Зимнего сада. Косые лучи солнца окутывали ее фигуру мягким красноватым сиянием.

Девочка казалась лишь наполовину реальной – отчасти будто сон, отчасти будто сказочное существо вроде тех, что он видел на иллюстрациях в книгах. Он помнил ту жгучую, превозмогающее все остальные желания потребность ее нарисовать, ухватить этот образ, остановив его во времени, а заодно проникнуть глубже, за пределы видимого, в самую суть чужой жизни.

Естественно, тогда он не рассуждал подобными категориями – осознание того, что он, собственно, ищет, пришло лишь со временем, хотя даже теперь он с трудом воплощал неясные ощущения в слова.

Набрав на кисть немного розовой краски, он коснулся ею очертаний щеки. Ему нравилось рисовать портреты, ибо каждое лицо означало новую историю, новую тайну.

Наконец, отойдя назад, он взглянул на почти завершенное творение, довольный собой. Впервые за долгое время ему удалось создать нечто хорошее.

Вытирая испачканные краской руки, он услышал на лестнице шаги – легкие и быстрые, явно принадлежавшие женщине. Она остановилась у двери – до ушей Финнена доносилось лишь ее беспокойное дыхание.

Он ждал. Незнакомка потянула за шнурок, и раздался звонок. Открыв, Финнен увидел перед собой Нуру. Девушка отступила на полшага. Щеки ее раскраснелись, словно она всю дорогу бежала, воротник пальто расстегнулся, на темных волосах лежали хлопья снега. Выглядела она очень даже симпатично.

– Привет, – неуверенно проговорила она. – Ты не против, если я войду? Мне нужно сказать тебе нечто очень важное.

В первое мгновение Финнен подумал – Нура хочет сказать ему, что Брину Иссе все известно про Каиру. То был самый простой и самый возможный вариант. Он перепугался не на шутку, лихорадочно размышляя, что ему в этой ситуации предпринять.

Нора бродила по его квартире, разглядывая картины, дотрагиваясь до рам и улыбаясь при виде царившего вокруг беспорядка.

– Знаешь, а я ведь никогда раньше не бывала в доме художника, – тихо рассмеялась она. – То есть у моего отца тоже когда-то был художественный талант, но давно, и я