Александр Морозов - Программист
Лиля Самусевич любит действовать издалека. Прирожденный «солдат невидимого фронта».
Она и от природы не способна находиться в эпицентре, а в данном случае имеются и дополнительные соображения. Она боится (и не без причины, совсем не без причины), что в любой момент ей могут сказать: «Знаем, чего стараешься».
Классически ясный Стриженов — слишком классически ясен. Он не понимает пустот и неясностей в человеке. Не понимает неустойчивости. А в Гене ее сейчас…
Стриженов с ходу разобрался, что перед ним очень тонкий и полезный механизм, но на чем этот механизм работает, кажется, вне его компетенции. И милейший Григорий Николаевич будет искреннейшим образом удивлен, если вдруг (для него — вдруг) у этого механизма будет нарушена балансировка, он задребезжит, сбавит обороты, а то и вовсе остановится.
17. Геннадий Александрович
Я шел по коридору, и откуда-то сзади, откуда-то сбоку, откуда-то сразу под локоть и, по-дружески зажурчав на ухо возник Постников.
Он не был в кабинете Карцева, но сразу же заговорил так, будто точно знал все там сказанное.
— Гена, теперь все пойдет очень быстро, — говорил Иван Сергеевич, — так что ты должен ориентироваться на местности.
— Я уже сориентировался, Иван Сергеич. И мой компас твердо показывает на «увольнение». Если только Арзаканьянц не займется вплотную моими шефами.
— Арзаканьянц, если и захочет, то не вдруг. По крайней мере, не в первые несколько месяцев. Все, что он может предъявить сейчас Борисову, это, в общем-то, мелочи. Как обстоят дела по существу, никто сейчас копаться не станет. Выделение нового института, сам знаешь, — смутное время, период проб и ошибок.
— Усушка-утруска, одним словом.
— Вот именно. Сейчас в министерстве хотят хотя бы формально провернуть это дело. Понимаешь? Для начала дай бог управиться с официальными делами.
— А какие там официальные дела? Приказ-то ведь подписан.
— Приказ подписан только о самом существовании ГВЦ. Но это еще ничего не говорит о его составе.
— Семь отделов.
— Правильно, семь отделов. Это в министерстве так предполагают. Но ведь это надо затвердить. Официально затвердить — так или не так? Для этого назначена аттестационная комиссия, я как раз в министерство по этому вопросу сейчас еду. Переаттестация всей мошкары — до руководителей групп включительно — пройдет, конечно, вполне автоматически. А вот начальники лабораторий и отделов — это «особь статья», По существу дела, как я тебе уже сказал, министерство их перетряхнуть не управится. Это уже дело Арзаканьянца в перспективе нескольких лет. Остается формальная проверка. По штатным параметрам.
— А как же вы, Иван Сергеич? Ведь у вас несколько человек только.
— Я тоже, Гена, «особь статья». Если Григорий Николаевич Стриженов согласится на заместителя по научной работе у Арзаканьянца, то я остаюсь у Карцева. Только вряд ли Стриженов согласится — его от транслятора не оторвешь. А тогда придется мне на зама по науке. Как говорится, грудью на амбразуру. Но это все неинтересно. Вернее, здесь все ясно. А я тебе о другом. Начальники отделов и лабораторий будут переаттестованы только при наличии достаточной команды под своим началом.
Я понял, куда клонит Иван Сергеевич. Но мне показалось, что он не все рассчитал.
— Иван Сергеич, — начал я, а Иван Сергеевич уже заспешил, заспешил, видя, что я, со свойственным мне отсутствием утонченности, готов приступить к точкам над «и», — а вы знаете, что Васильев — руководитель группы?
— Знаю, Геннадий Александрович.
— Если я уволюсь, то у Борисова останутся еще два руководителя группы — Леонов и Васильев. А вместо меня Леонид Николаевич в тот же день поставит Сержа Акимова.
Мы дошли уже до вестибюля. Постников быстро натягивал пальто: очень, очень не любил он точек над «и». Но все-таки — косо сидящее пальто, нахлобученная шляпа, портфель под мышкой — перед самой вертушкой остановился — пропуск-то, пропуск надо было достать из пиджака, вот и вышла остановка — и сказал:
— Леонов, Геннадий Александрович, вместе со всеми своими координаторами переходит в министерство. У них работа совсем не для НИИ, и мысль об их передаче министерству существовала уже давно. Ну а теперь, при образовании ГВЦ, и сам бог велел этот вопрос решить. Так что с Леоновым уже все решено и подписано. Ну, а Акимов… — уже показав охраннице пропуск, уже держась рукой за вертушку, — он ведь приятель тебе, если не ошибаюсь. Кажется, ты его сюда и привел? Ну, извини, Геннадий Александрович, — уже по ту сторону вертушки, извини, спешу. Как-нибудь в другой раз. И так уже опаздываю.
Ах, Постников, Постников, Мефистофель ты мой! Робкий мефисто-ворон.
Конфигурация опиралась на меня. Тогда, на Цветном бульваре, я недаром почувствовал это. Наш отдел переводят в ГВЦ. Группа Леонова отходит к министерству. У Васильева никакой группы нет. Остается одна моя.
Из ГВЦ мне все равно придется уйти. ГВЦ — это главный вычислительный центр. Пусть главный, но все-таки вычислительный центр. Основная работа — обсчет задач по министерству и главкам. Исследования будут вестись, но весьма умеренные. И с четким утилитарным уклоном. Ни о каком сравнительном анализе, ни о какой общей теории систем матобеспечения и речи не может идти.
Значит, чтобы мое чадо, моя моделирующая программа не умерла, едва появившись на свет, чтобы проверить, действительно ли я нащупал самый больной, самый трепещущий нерв в неимоверно разросшемся организме, называемом «Автоматизация управления», — для этих дел мне все равно придется уйти из ГВЦ. Я уйду, но перед этим еще раз послужу Телешову и Борисову. Наличие группы программистов — необходимое и достаточное условие успешной переаттестации для обоих.
Итак, я сделаю это, а потом все равно уйду. Потому что у меня есть более интересная задача, чем обсчет министерских показателей, и потому, что Телешову н Борисову после переаттестации любая живая работа покажется противоестественной. Любое реальное усилие — противопоказанным.
Итак, я сделаю это. А зачем, собственно, мне делать это? Затем, зачем я делал это всегда. Почему-то так выходило. И затем же, зачем я кричал на Лиду. Это разные вещи, но они взаимно связаны. Они не просто разные, а противоположные. А противоположности, как известно…
Я не могу отменить прошлого, того, что уже случилось. Но стоит попытаться изменить смысл этих событий. Переиграть их итог.
Из вестибюля я поднялся на второй этаж и медленно прогуливался по коридору, попыхивая сигаретой и размышляя, что же теперь делать. Цели были ясны, а вот задачи не определены.
Задачи определил Леонов. Во всяком случае, намного их прояснил. С благообразно-округлым лицом, в неизменном светло-песочного цвета костюме, в очках с роговой, того же цвета, что и костюм, оправой, с русыми, зачесанными назад волнистыми волосами, открывающими высокий, может быть, даже массивный лоб, он спускался с третьего этажа (вероятно, от Карцева), на ходу свертывая в трубочку какие-то бумаги.
Точного его возраста я не знал. Кажется, года на два старше меня. Но Леонов — сама солидность. Ему, наверное, и в студентах никто в троллейбусе не говорил «молодой человек». Не идет как-то к нему. Спокойная уверенность. Честность. Безукоризненный функционер, именно в безукоризненности нашедший смысл и опору. Холодность и четкость бюрократа, но… без бюрократизма. На глаз заметно, какое удовольствие доставляет ему бесперебойное бумагообращение идущее через него в двух направлениях: от предприятий к министерству и обратно. Циркуляры, заявки, запросы, приказы, справки… Леонова не так уж интересует, почему одному предприятию министерство согласно выделить две ЭВМ, а другому, вроде бы такому же, отказывает даже в одной машине. Не так уж его интересует, правильно ли это, и как вообще все это решено и просчитано там, наверху. Но зато у него бумаги не откладываются в долгий ящик (нет у него этого долгого ящика вообще), зато ни одну цифру не переврет и не пропустит и не поленится по десять раз звонить и писать куда-нибудь за Урал, если хоть одна нужная цифра в заявке не проставлена. Или проставлена, но не так, не в тех единицах измерения, допустим.
Леонов знает свое дело и хорошо его делает. Но за другие дела не берется, и никто их ему не навяжет. Сколько я читал о своих ровесниках книг и фильмов сколько смотрел — и все-то там мечутся мятущиеся натуры: то мещане, тунеядцы, стиляги — заблудшие души, одним словом; то романтики-геологи, строители. Или уж на крайний случай, вундеркиндики, на студенческой, а то и прямо на школьной скамье делающие у-ух какие открытия.
Словом, мечется по страницам и экранам, шарахается из стороны в сторону толпа людей острых, энергичных, рисковых, у которых если уж счастье, то это «счастье трудных дорог», а если уж несчастье, то стало быть, «жизнь дала трещину».
