Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия
– Вам неприятно, что я нарушил ваше уединение? – спросил Мурлов, по-прежнему не глядя на нее.
– Прямо девятнадцатый век! – сказала Фаина. – Да, я хотела побыть одна. А что? Руку-то дадите?
Рука ее была прохладная, и на мгновение задержалась в его руке, отчего у него сильно забилось сердце. Годы стирают с памяти все: облик человека, его лицо, даже глаза, и только прикосновение руки можно запомнить на всю жизнь. Как безмолвную молнию не осознавшей еще себя страсти.
Мурлов проводил Фаину до дома. Она молчала и он молчал: как ночь, как луна, как замершая перед бурей душа. Мурлова била дрожь. Фаина обернулась и пожелала ему приятных снов.
«Вот недотепа», – подумала она с непонятной для нее самой досадой. И ложась уже спать, неожиданно подумала о Мурлове, что он очень бережный, словно боится уронить ее, точно она из фарфора, она для него и не женщина, наверное… Нет, это невозможно!
* * *А потом они встретились, столкнулись нос к носу в книжном магазине. Трудно было разойтись просто так или еще почему, но они разговорились, улыбаясь друг другу, и он старался улыбаться меньше, но рот сам расплывался в улыбке, а Фаине было радостно наблюдать это.
– И вам совсем не было страшно?
Она поняла, что он спрашивает про ту светлую ночь, пруд, луну, белую птицу.
– Нет. Чего мне бояться? Меня еще никто как следует не пугал.
– Как следует?.. Следует ли?
– У вас, Дима, есть склонность к филологии. Это порочная склонность, насколько я знаю.
– Склонность не может быть порочной. Склонность – это направление, может, и к пороку, но от этого само направление не становится порочным.
– Хорошо, пусть будет так, – засмеялась Фаина.
Ей было легко, очень легко с ним, как давно уже не было легко ни с кем. Впервые, пожалуй, с тех пор, как она осознала мужчину по законам материалистической диалектики: как нечто, данное ей в ощущениях, а ощущения чаще всего напоминали электрический разряд, не как от мужчины, а как от электрического ската (можно и скота). А рядом с Мурловым она впервые чувствовала себя спокойно, почти как рядом с отцом, и ей становилось от этого радостно.
В ту осень они изредка встречались, пару раз даже сходили в кино, но не более того. Мурлов не предпринимал никаких решительных шагов, а Фаине и так было хорошо. Слава Богу, есть хоть один нормальный мужчина.
* * *Где-то под католическое Рождество, двадцать третьего или двадцать четвертого декабря, умер Филолог. Соседи взломали дверь, так как несколько дней он не подавал признаков жизни. Квартира была в запущенном состоянии, кухня забита пустыми бутылками, спальня буквально усыпана листопадом печатной продукции. На отдельных листках любопытные могли прочитать интересные мысли о том, как решали проблему счастья Хемингуэй и Френсис Скотт Фицджеральд.
У Филолога был инфаркт. Первый, он же и последний. Бедняга держал в руке телефонную трубку, а оттуда неслось, как из китайского будильника: по-ра… по-ра… по-ра…. Сердце, говорят, разнесло в клочья. Как гранату. С его смертью средний возраст жизни мужчин в стране стал катастрофически катиться вниз, точно после Филолога мужикам в этой стране и делать стало нечего.
Гроб был закрыт. С фотографии глядел на Фаину незнакомый, молодой, серьезный мужчина, и Фаина с болью в сердце поняла, что настоящий Филолог – вот здесь, на фотографии, наконец-то она уловила его ранимую, хрупкую и такую нежную суть, которую нельзя было и в руки взять, и отвергать нельзя было… «Да и я, настоящая, здесь, рядом с ним. Вот и свиделись по-настоящему, – подумала она, – получилось». А за ее спиной перешептывались, совсем в духе Филолога.
– Такой молодой умер… Женщин очень любил…
– А Наталья Семеновна, почему тогда умерла?.. Пятидесяти не было…
– Наталья Семеновна деньги очень любила…
– Да-да… Сейчас мужчины от сильной любви к женщинам мрут, а женщины от сильной любви к деньгам…
Душа Филолога должна утешиться такими речами. Царствие ему небесное!
Был на похоронах и Гвазава.
– Я знал, что ты здесь, – объяснил он ей свое присутствие. Фаина с удивлением посмотрела на него. У нее в голове закружились слова «…собачья свадьба… собачья свадьба…»
– Я еще жива, Савушка. Тут, кажется, люди пришли проводить человека в последний путь, а не на очередное свидание.
– Этот человек забрал у меня покой. Я пришел вернуть его.
– Боюсь, мил друг, не получится. Давай помолчим.
Фаина не стала продолжать этот неуместный, почти кощунственный разговор. На поминки она не пошла. Гвазава тенью шел за ней. Но это не была тень Филолога. «Ну как не жалеть их, таких слабаков, – думала Фаина, – дети – они и есть дети». Она так и не смогла выдавить из себя ни одного слова и постаралась вымучить на прощание хотя бы улыбку. Гвазава сказал:
– Фаина, пойдем на Новый год к Хенкину. Там весь их отдел собирается. Меня пригласили.
– Что делать, – вздохнула Фаина, – пойдем.
«Будет как раз девять дней», – подумала она. Ей стало вдруг до того жалко этого самодовольного эгоиста, что она едва не погладила его по руке.
Фаина долго не могла уснуть, плакала и все вспоминала отчаянное лицо Филолога, когда тот ерзал на коленях в каюте и страстно умолял ее отдаться ему. Ах, дура я, дура! Я твоя, Филолог. Твоя. Ты слышишь? Во веки веков. Не доспорили мы с тобой, Филолог, кто прав – Гельвеций или Толстой. Наш с тобой роман, Филолог, не был начат на земле и закончится ли он на небесах? Ах, как тяжело дышать! Где этот чертов валидол? Как холодно сегодня! Все замерло и замерзло. А окно чистое-чистое, словно говорит: «Посмотри в меня».
Через ясное стекло окна было видно несколько звездочек в ясном синем небе. Там, встретимся там, в этом созвездии, – успокаивала она себя и витавшую над ней душу Филолога.
Глава 19. «Где он, все отравивший, этот сладостный миг?..»
Фаине передали стопку перевязанных тетрадей.
– От кого? – удивилась она.
В ответ пожали плечами.
– Вы почтальон?
Плечи опять поежились.
– Ничего не понимаю. Из Москвы?
Та же реакция. Плечи были узкие, не плечи, а плечики для дамской блузки, худенькие, покатые, интеллигентского покроя, и куда-то спешили. Суетливые плечи. А лицо не разглядела. А хотела, почему-то очень хотела разглядеть, что это за почтальон Печкин пришел. В прихожей, как назло, перегорела лампочка. «Чудеса, да и только! – подумала Фаина. – Меня, очевидно, спутали с редактором литературного журнала. Ни адреса, ни телефона… Может, папе?»
Беспокойство вошло внутрь, и Фаину стало страшно все раздражать и мешать просто своим присутствием и своим внешним видом: стул, дверь, полотенце, банка… Господи, да что это со мной?!
Когда Фаина села в кресло, взяла тетради в руки, развязала веревку и еще не открыла, а только прикоснулась к обложке верхней тетрадки, она увидела, что рука ее дрожит. Тетрадки были исписаны аккуратным убористым почерком. На одной из них на обложке было написано «Одиссея капитана Дрейка». «Жизнь забавна тем, что кончается», – прочитала Фаина первую попавшуюся фразу и текст поплыл перед глазами. Фаина листала школьные тетради, в двенадцать и в двадцать четыре листа, с лощеной и простой бумагой, в линейку и клетку, в косую линию и без всяких линий, новенькие и потрепанные, с жирными и серыми пятнами от масла и кофе, писанные простым и красным карандашом, шариковой и перьевой авторучками, было несколько листочков, исписанных тушью. Она читала отдельные строчки, фразы, целые страницы и не могла понять, что это – дневники, записные книжки, художественное произведение или так, непонятно что, кем и когда, для чего и для кого написанное. Ну писалось-то, понятно, для самого себя. Невозможно было сразу понять, кого подразумевал автор под многочисленными дамами – № 1, № 2… № Y. Впрочем, было и множество женских имен. Целый словарь. Так же точно и с господами, только их имена высекались клинописью. От этой шифровальной грамоты многие места казались двусмысленными, за текстом угадывался подтекст и прочие ассоциации и реминисценции. Случайные наброски, заметки, выписки, неоконченные предложения, стихи, колонки цифр, даты – вполне реальные и напоминающие бред Поприщина («третий день Агасфера», «тантрический день двести четвертой луны») – все это было странно, порою вычурно, порою чересчур простовато и даже грубовато, не без вульгаризмов и идиом, местами же искренне и великолепно.
«Это мужчина, – думала Фаина. – Это мужчина, и он странный и интересный человек. У него неуловимая внешность, нет, не так. У него манеры, лицо и фигура человека, о котором не скажешь, что он автор этих стихов. А читая эти стихи, невозможно представить его лицо, глаза, рот, руки… У него как-то во всем нет частностей, у него узнаваемость на уровне образа, идеи. Как будто он не от мира сего». Фаина поймала себя на том, что не может представить себе облик автора этих записок по единственной причине: она боится сделать это.
