Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия
– В прошлом году, – говорила Анна Николаева, – я сама вот этими глазами видела у Синявских шаровую молнию. Вот так вот, – она показала перед собой двумя руками молнию, размером с трехкилограммовый арбуз. – Балкон был открыт. И вот так я сижу, вот так вот – они, Синявские. А на тумбе, рядом, кот Василий. Это Синявский его в честь Василия Сталина назвал. Он у них весь гордый из себя, герцог! Кстати, на бульдога даже не смотрит. Презирает его, собаку такую! Мы чай, значит, пьем, а молния вот так это влетает, молчком, и – на кухню, потом – в ванную, и – к нам! Мы обмерли, моргнуть боимся, а она над котом проплыла – тот как заорет! И искры из него, как из розетки. Потом над нами прошлась и – вжик! – опять на балкон. А у меня в глазах потом долго зеленые круги плавали. Синявский говорит, что влетела молния золотая, а вылетела черная. Чего не знаю – того не знаю, цвет не разглядела. Да и насчет Синявского сомневаюсь, что разглядел. А кот трясся и орал дико минуты две. К нему еще бульдог подошел, голову свою, во такую, задрал и понюхал: Ф-фу! Ф-фу! А кот ему: Ш-шш! Ш-шш!
Мурлов, вяло улыбаясь общей беседе, вспомнил, как давным-давно, когда ему было лет двенадцать, у соседки разбилось стекло в кухонном окне. Бабка позвала Кирюху из первого подъезда, чтоб тот вставил стекло. Кирюха отрезал стекло и второпях отколол уголок. Вставил, а снизу треугольная дырочка. «Ничего, Петровна, изолентой заклеишь, и будет все в ажуре. Разрази меня гром, если дуть будет!». Изолентой так изолентой, раз так получилось, к стеклу кусок не пришьешь. Хозяйка тут же на кухне угостила Кирюху портвейном. Дело в июле было. День был ясный да тихий. Сидит Кирюха, бутылочку приканчивает. И не успел прикончить, как вспыхнул, почернел и свалился под стол. И тут же раздался гром средь ясного неба. Молния влетела аккурат в тот уголок. Метко Зевс запустил.
– И главное, надо же, кобель «ф-фу» говорит, а кот «ш-шш»… А потом Василий сдурел. Видно, от молнии. Как что не по нему, обидит кто или, может, жратва не та, залезет на шкаф (у Синявских в зале шкаф высокий такой, старинный) и оттуда, со шкафа, писает им прямо на обеденный стол! Представляете, вечером собираются все домой, а на столе котячья моча!
– Мо-чача, – пробормотал Мурлов. – Грузинский напиток.
– Чего? – не понял Гвазава. Фаина прыснула и что-то шепнула на ушко Альбине. Та сдержанно улыбнулась и посмотрела сперва на Мурлова, а потом на Гвазаву.
Анна Николаевна продолжала развивать тему. Фаина, улыбаясь, но снисходительно, слушала Анну Николаевну. Альбина круглила рот и глаза и запоминала характерные мелочи, которые всегда пригодятся в секретарской работе. Савва слушал мрачно, толкнул локтем Мурлова и тихо спросил:
– Хороша? – он едва заметно кивнул на Фаину. – Один вечер – и делай с ней, что хочешь.
Мурлов увидел собачьи глаза Гвазавы и поверил, что это действительно так, только с точностью до наоборот: сто вечеров – и можешь делать себе харакири.
– А кончил он совсем плохо, Василий. До того сдурел, что однажды, было как раз 9 мая, нагадил в берет самому Синявскому. Что было! Синявский сгреб кота вместе с беретом и в сердцах швырнул его, вот так, в сторону. А в той стороне форточка открытая была. И кот вместе с беретом (хорошо еще, второй этаж) упал на голову Кукуевой. А там такая дама! Что тут началось!.. – и далее последовала глава из рукописи, найденной в Сарагосе.
Тревожившее Мурлова с утра чувство, совпавшее с приближением грозы, не покидало его, оно не отпускало и угнетало – что-то должно непременно случиться, не обязательно плохое, но кардинальное. Обед не лез в глотку. Видимо, суп с гуляшом ценили себя гораздо дороже, чем стоили. У Гвазавы тоже не было заметного аппетита. Женщины же с завидной легкостью склевали свои котлетки-запеканки, ни на минуту не прекращая легкой болтовни о природных и человеческих стихиях. «Какой у нее интересный голос», – подумал Мурлов.
По улицам неслись потоки воды. Завеса дождя переместилась на запад. Показалось солнце, и обновленный мир заблистал и засверкал, до рези в глазах. Анна Николаевна с Альбиной пошли по своему обычному маршруту: в торговый центр, а потом на рынок.
– Савушка, перенеси меня, пожалуйста, – улыбнулась Фаина.
– Дима перенесет. Мне в другую сторону, – Савва хмуро откланялся.
Мурлов потоптался на месте возле Фаины. Девушка улыбнулась и скинула туфли, на лету поймав их. «Ой, как хорошо!» Мурлов пошлепал по воде за ней следом.
– Вы новенький? Я вас видела. Вы у Хенкина? Москвич? Из Бауманского? Нет? В общаге живете? А я вон там, в тех коттеджах, у озера.
Мурлов не успел ответить ни на один вопрос, а только смотрел на нее и улыбался, как идиот.
«Заторможенный», – решила Фаина. – Чао! – «Мо-чао! Мо-чача!»
* * *Месяц прошел.
Филолог пригласил Фаину в ресторан Дома ученых.
Филолог привык видеть ее в джинсах или узких обтягивающих платьях, в которых она была, как змейка; а сейчас – в серовато-розовом элегантном платье широкого покроя, с приколотым на груди пионом, которые вроде как и сошли давно, – она была до того хороша, что у Филолога от восторга глаза подернулись слезой.
Пока ждали официанта, а затем блюда, Филолог неторопливо и серьезно рассказывал Фаине, как он несколько лет назад подрабатывал в ПТУ, в группе маляров и штукатуров. Деньги были нужны для грешных дел. Удивительно скороспелые девицы в этих самых ПТУ. Институты годами бьются над гербицидами для ускорения роста, а в ПТУ девочки растут, как на дрожжах.
– Первый раз прихожу к ним в группу. Здравствуйте, девочки, говорю. Поднимается одна из них и говорит: «А у нас тут давно уже ни одной девочки нет! Опоздали, учитель!» Нет так нет, мне до этого тоже дела нет. От них мне сто рэ в месяц, больше ничего не надо. Упаси Боже! Они, понятно, хихикают. Как же – «остроумно» встретили преподавателя! А я, знай себе, занятия веду. А эта девочка-скороспелочка таки не оставляет меня в покое. Села на первой парте, достала картошку с селедкой и ест. И не просто ест, а ест с аппетитом и чавкает. Жрет, словом. Я отошел к другому ряду, не гляжу на нее, веду урок. Она долго чего-то там жевала и шуршала газетой. И так пять или шесть уроков кряду. Парня давно бы турнул, а против дам слаб-с. И вот новая неделя началась, началась с того же самого – селедка с картошкой на первой парте – я даже привык к этому. Объясняю урок. Слышу, обращается ко мне. Понял по тому, как притих вдруг класс. Прямо классическая картина затишья перед грозой. «А чегой-то вы на меня внимания не обращаете? Ничего не говорите мне?» Тут я не выдержал и сказал: «Жду, милая, когда ты костью подавишься». Ох, и зауважали же они меня с тех пор. В конце даже цветы подарили. Нет, не пионы, гвоздички. А скороспелка, не поверишь, поднесла две огромные селедки пряного посола – на них еще душистый горошек был, несколько зернышек, – завернутые в «Аргументы и факты». Под красное игристое, кстати, отменная закусь. Купцы до революции оченно уважали. Это у них было «для разгончику».
Филолог еще ни разу не пошутил, не скаламбурил. Казалось, он специально ударился в воспоминания, которым изначально присуща некоторая грусть. Да, Филолог был подчеркнуто серьезен, и Фаина тоже чувствовала себя скованно. Но под легкое вино и приятную закуску разговор как-то сам собой (к некоторой досаде Фаины – и это Филолог заметил, но не смог, к сожалению, остановиться) скатился к филологической трепотне вокруг библейских заповедей и наставлений митрополита Даниила. Фаина спросила у Филолога:
– Что это за слово «мызжешь» – от глагола «мызгать»? Что это?
– Это проще показать, – предложил Филолог.
– Не сейчас, потом, – попросила Фаина.
– Кстати, в какой школе ты проходила наставления отца Даниила?
– В десятой, советской.
– Мне кажется, ты еще в яслях прошла все это. В тебя так основательно вдолблены все эти ветхозаветные «не».
– Да, Филолог, в тех самых, где нашли младенца Иисуса… Ох, прости Господи, и дурацкий же у нас разговор получается!
Фаина по глазам Филолога и как-то вдруг судорожно скривившемуся рту поняла, что он борется с собой, словно хочет вывернуть себя наизнанку.
– Оставим заповеди. Давно хотела спросить. Объясните мне разницу между гомогенным и гетерогенным реактором. Что такое реактор – мне отец объяснил в двух словах, а это…
– Чего тут объяснять? Нет ничего проще. Вы и сами знаете, если подумаете, Фаина Васильевна. У меня есть друг Петя в колхозе, куда мы на уборку ездим всем кол-лэх-тивом. Так он очень любит тройной одеколон и слово «гомосексуализм». И очень любит произносить его в общественных местах, особенно на собраниях, как до, так и после одеколона. А у нас полжизни – собрания. Другая половина – тройной одеколон… Так что слово «гомосексуализм» не сходит у него с уст. «Что оно означает?» – спрашиваю как-то его. «Гомо» – не знаю, а «сексуализм» – светлое будущее всего человечества», – отвечает мне Петя. А здесь… Здесь тоже все просто: «гомо» – означает однородный, а «гетеро» – неоднородный. Гомо-сапиенс – разумный однородный мужчина. Это я. Гетера-сапиенс – разумная неоднородная женщина. Это ты.
