Андрей Колганов - Жернова истории
Но вот наконец трамвай миновал Калужскую заставу и остановился за Московской окружной железной дорогой. Вдоль выемки, в которой железная дорога сбегала к мосту через Москву-реку, тропками спускаюсь к реке, огибаю у самого подножия комплекс зданий Андреевского (Преображенского) монастыря, где в настоящее время, кажется, действовала лишь одна церковь, и следую дальше. Сидор с пишущей машинкой оттягивает плечи. Ну ладно, уже недолго осталось.
Несмотря на сумерки, еще не слишком свежо. Апрель старательно наверстывает тепло, недоданное во время мартовских холодов, деревья и кусты уже обзавелись зелеными почками, а кое-где листочки уже вот-вот развернутся. Спускаюсь ниже, почти к самому урезу воды, выискивая укромное местечко, где кусты позволяют подойти к воде практически незамеченным. Наконец такое место найдено. Сумерки уже сгустились, под берегом довольно темно, и не видно ни одного из рыболовов, которые порой довольно густо усеивают эти места, заходя с удочками в руках по колено в воду (а дальше дно довольно резко уходит на глубину). Последние годы вместе с мужчинами рыболовным спортом здесь стали заниматься и некоторые молодые дамы, пользуясь случаем продемонстрировать своим кавалерам красивые коленки… Впрочем, апрель – не самый любимый сезон для здешних рыболовов-любителей.
Еще раз оглядываюсь. В пределах прямой видимости – никого. Сбрасываю с плеч сидор, старательно раскручиваю его за лямки и зашвыриваю метра на четыре от берега. Коротко булькнув, он вместе со своим тяжелым грузом уходит под воду.
* * *Я и не подозревал, какая буря поднялась в Политбюро и в Секретариате ЦК, когда на столы партийных вождей поступило несколько писем с мест, с приложением тех текстов, которые я так старательно рассылал. Все подробности этой бури так никогда и не стали мне известны, но Бухарин впоследствии, вспоминая об этом, качал головой и приговаривал:
– Коба тогда чуть всю душу не вытряс из Агранова, требуя найти отправителей этих злополучных писем, но тому так и не удалось отыскать никаких зацепок. Сколько уж он народу перетряс в аппарате ЦК, и бывших секретарш Ленина допрашивал, и на Крупскую чуть не орал (а наедине, может, и орал – с него станется), – и все без толку. Так что пришлось собирать Политбюро и думать, как же быть. Да тут еще оказалось, что Зиновьев с Каменевым непонятно из-за чего стали собачиться со Сталиным. «Выкладывай, – говорят, – карты на стол. Хватит втемную играть!» Я тогда не сразу понял, о чем это они, но уже чуял, что добром это не кончится…
Глава 16
Прогулки по Нескучному саду
Время торопило. Не успели мы расстаться с милой дамой по имени «МЕРЦЕДЕС» (впрочем, попившей немало моей кровушки), как на следующий день, в понедельник, двадцать первого (кстати, канун дня рождения Ленина), меня ждало еще одно романтическое приключение. Вечером после работы я сел на трамвай, но не поехал домой, а по знакомому уже маршруту отправился в сторону Калужской заставы. На этот раз я сошел, не доезжая двух остановок до Окружной железной дороги, и направил свои стопы в Нескучный сад.
Если кто-то подумал, что я решил устроить вечернюю прогулку с Лидой Лагутиной и отправляюсь на свидание с ней, то он жестоко обманулся в своих ожиданиях. Как раз в эти недели я инстинктивно сторонился ее, не желая даже случайно впутать девушку в закручивающуюся интригу. В Нескучный сад я пошел один.
Выйдя к Александрийскому летнему дворцу, замираю на несколько секунд. Сюда в 1936 году перевели, или правильнее сказать – переведут? – или, может быть, и не переведут вовсе? В общем, в моем времени именно в 1936 году и именно сюда перевели из Ленинграда Президиум Академии наук СССР. К этому же времени на площадь перед дворцом переехал с Лубянской площади фонтан, место которого занял памятник Ф. Э. Дзержинскому. Сейчас же фонтана не было, и место смотрелось как-то непривычно…
Поворачиваю направо и двигаюсь по запущенным аллеям дальше, к Екатерининским прудам. У дворца мне делать нечего – мне нужно местечко поукромнее. Вдоль дорожек сада пробивающаяся свеженькая травка пока не сумела скрыть прошлогодней пожухлой листвы, и все это смотрится как-то грустно. Да и листва не успела распуститься, а потому деревья и кусты выглядят голыми, хотя набухшие зеленые почки обещают скорые перемены к лучшему. Но сейчас аллеи не производят того романтического впечатления, которое возникает, когда они одеваются буйной зеленью.
Где-то там, ближе к Крымскому мосту, постепенно затихала многоголосая Всероссийская сельскохозяйственная выставка, а здесь можно было встретить лишь редкие парочки. Глубокие тени от разросшихся деревьев пересекают мне путь, а между голыми ветвями то и дело мелькают красновато-золотистые лучи предзакатного апрельского солнца, и на аллеях поэтому еще довольно-таки светло.
Не доходя немного Ванного домика на Екатерининских прудах, замечаю аркообразное сооружение из крупных камней. Так-так, да это же грот Дельсаля! Кажется, он-то мне и нужен…
Подхожу ближе. Да, тут достаточно большие щели между камнями, и в то же время вероятность, что во время дождя внутреннюю поверхность грота будет заливать водой, на мой взгляд, невелика. Пожалуй, другого места я искать и не буду.
Вернувшись домой и поужинав в компании Игнатьевны, приступаю к каллиграфическим упражнениям. Беру несколько листков бумаги с собственными черновыми заметками и начинаю составлять алфавит из рукописных букв, не похожих по начертанию на мой собственный почерк. Выбираю стиль основательно, с акцентированным нажимом прописанных пузатеньких буковок. Кажется, получился вполне себе симпатичный – и, главное, явно отличающийся от моего – стиль письма.
Следующая задача – разработать связки между рукописными буквами, чтобы они также отличались от тех, которые я сам машинально вывожу при письме. На это уходит значительно больше времени, но вот наконец и этот труд завершен. Теперь можно и на боковую. Потому следующей задачей, которую предстоит решить, надо заниматься не на сонную голову.
Вечером во вторник приступаю к тренировкам. Мне надо научиться писать новым, только что разработанным почерком, да так, чтобы не возникало впечатления, что я старательно выводил каждую буковку, и почерк был бы естественным. Я пишу, пишу и пишу до одури, сверяясь с образцами, созданными накануне. Затем приходится устраивать перерыв – почистить перо, долить чернил в чернильницу (потому что, само собой, своим «Паркером» такие послания писать не следует), сжечь черновики в дровяной печи на кухне.
Для разрядки приступаю к другой части своего плана – раскладываю на столе купленные накануне несколько коробков спичек, обычный конторский казеиновый клей (гуммиарабика по нынешним временам было не достать), бумагу, служебные конверты из плотной коричневатой бумаги, пакетик с калийной селитрой, бутылочку силикатного клея (каких трудов его стоило раздобыть – это отдельная песня), моток суровых ниток и довольно длинный гвоздик.
Первым делом замачиваю в воде край конверта, а также верхний и нижний край листа обычной писчей бумаги, и кладу все это просохнуть. Затем разламываю три коробка спичек (этикетка на них изображает аэроплан с кулаком вместо пропеллера, а наискосок идет надпись «Ультиматум» – это наш агитационный ответ на ноту лорда Керзона 1923 года) и аккуратно отделяю боковые стенки с намазкой. Затем из получившейся после варварского уничтожения коробков горки спичек выбираю дюжину, делаю на каждой палочке очень аккуратный небольшой поперечный надрез перочинным ножиком и привязываю к каждой спичке отрезок суровой нитки. Следующим шагом складываю эти спички в ряд, головками в одну сторону, плотно придвигаю их друг к другу, а затем наклеиваю на них широкую полоску плотной бумаги. Все. Пусть сохнут, а меня вновь ждут каллиграфические упражнения.
В этих заботах проходит один мой вечер, второй, третий… Почерк начинает получаться все естественнее. Несколько конвертов и листов писчей бумаги после нескольких циклов намачивания и высушивания я пропитываю по краям раствором селитры. По-другому не выходит – если намочить бумагу селитрой без этих предварительных процедур, она будет довольно стойко тлеть, но не гореть. На листе писчей бумаги, сразу под полосой, пропитанной селитрой, я наношу другую полосу – сильно разбавленным силикатным клеем. Эта полоса должна задержать горение бумаги. А сильно разбавленным – чтобы не мешал на этой бумаге писать.
Все эти манипуляции приходится проделывать, надев кожаные перчатки, извлеченные из кармана пальто, висящего в гардеробе. Жутко неудобно, руки потеют, перчатки приходится то и дело снимать, чтобы дать рукам возможность отдохнуть, а перчаткам – проветриться. Но иначе нельзя: отпечатки пальцев снимать уже умеют. Не знаю, насколько хорошо и с любых ли поверхностей, но рисковать в любом случае не хочется.
