Вероника Рот - Инсургент

Он стоит окруженный группой Бесстрашных предателей с пистолетом у виска.

Тобиас — с кровью, стекающей по лицу, в белой рубашке с красными потеками, Тобиас — парень Дивергент, стоящий у крематория, в котором мне предстоит сгореть.

Питер удерживает меня руками за плечи.

— Тобиас, — выдыхаю я.

Бесстрашные предатели с ружьями наперевес ведут Тобиаса ко мне. Питер толкает меня вперед, но мои ноги будто примерзли к полу. Я пришла сюда, чтобы никто не умер. Я пришла сюда, чтобы защитить столько людей, сколько получится. И я больше заботилась о безопасности Тобиаса, чем о чьей-либо еще. Так почему же мы оба здесь? Какой в этом смысл?

— Что ты наделал? — бормочу я. Он находится всего в нескольких футах от меня, но недостаточно близко, чтобы расслышать мои слова. Когда он оказывается ближе, то берет меня за руку и сжимает ладонью мои пальцы. Пожимает и отпускает. Он бледный, его глаза налиты кровью.

— Что же ты наделал?

На этот раз в вопросе слышны слезы, и он больше похож на рычание, чем на человеческую речь.

Я бросаюсь к Тобиасу, изо всех сил стараясь освободиться от хватки Питера.

— Чего ты добиваешься? — кричу я.

— Ты умрешь, я тоже умру. — Тобиас смотрит на меня через плечо. — Я попросил тебя не делать этого. Ты сделала свой выбор. Таковы последствия.

Он исчезает за углом. Последнее, что я вижу: Тобиаса и Бесстрашных предателей, уводящих его под угрозой ствола пистолета, и кровь на его спине, текущую с мочки уха от травмы, которую я не видела.

Вместе с его уходом меня покидают остатки жизненных сил. Я перестаю сопротивляться и позволяю Питеру затолкнуть меня в камеру. Оказавшись внутри, я сползаю на пол, ожидая, когда закроется дверь, обозначая уход Питера. Но она не закрывается.

— Почему он пришел? — спрашивает Питер.

Я смотрю на него.

— Потому что он идиот.

— Ну, да.

Я прижимаюсь головой к стене.

— Неужели решил, будто сумеет тебя спасти? — фыркает Питер. — Выглядит, как поступок Стиффа.

— Я так не думаю, — возражаю я.

Если бы Тобиас пытался спасти меня, он бы все продумал, взял бы подмогу. Он никогда не ворвался бы в штаб-квартиру Эрудитов в одиночку.

На глаза наворачиваются слезы, я даже не пытаюсь их стереть. Вместо этого смотрю сквозь них, наблюдая, как все вокруг расплывается. Несколько дней назад я бы ни за что не заплакала перед Питером, но теперь мне все равно. Он — самый незначительный из всех моих врагов.

— Думаю, он пришел, чтобы умереть вместе со мной, — признаюсь я и зажимаю рот рукой, чтобы заглушить рыдания. Если смогу задержать дыхание, то перестану плакать. Я не хочу, чтобы он умер вместе со мной. Я хочу, чтобы он был в безопасности. Идиотка, думаю я, но мое сердце так не считает.

— Это просто смешно, — замечает Питер. — И бессмысленно. Ему восемнадцать; когда ты умрешь, он найдет себе другую девушку. Он глупец, если этого не понимает.

Слезы бегут по моим щекам, сначала горячие, затем холодные. Я закрываю глаза.

— Если ты думаешь, что речь об этом… — я глотаю слезы, — …тогда это ты глупец.

— О, да. Плевать.

Его обувь скрипит, когда он отворачивается, чтобы уйти.

— Подожди! — я смотрю на его размытый силуэт, не в состоянии разглядеть лицо. — Что они сделают с ним? То же, что со мной?

— Не знаю.

— Можешь узнать? — я разочарованно провожу ладонями по лицу. — Можешь узнать хотя бы в порядке ли он?

— Зачем мне это делать? Зачем мне вообще делать для тебя хоть что-то?

Спустя мгновение слышу, как закрывается дверь.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Перевод: Ania Lune, Екатерина Забродина, Воробьева Галина, Маренич Екатерина, Инна Константинова

Редактура: Юлия Исаева, allacrimo, Любовь Макарова, Индиль

Я как-то читала, что плач с научной точки зрения необъясним. Слезы — лишь смазка для глаз. Не существует никаких реальных оснований, чтобы слезные железы производили слезы просто так, по велению одних лишь эмоций.

Думаю, мы плачем, чтобы освободить животную сущность, не теряя человечности. Внутри меня живет зверь, он ворчит, рычит, рвется к свободе, к Тобиасу, и, прежде всего, к жизни. И как я ни стараюсь, мне его не убить.

Поэтому я всхлипываю, прикрыв лицо руками.

Налево, направо, направо. Налево, направо, налево. Направо, направо. Последовательные повороты на пути с отправной точки — моей камеры — к пункту назначения.

Это новое помещение. Тут есть кресло с наклоненной спинкой, как у кресла стоматолога, в углу — экран и письменный стол, за которым сидит Джанин.

— Где он? — спрашиваю я.

Я ждала несколько часов, чтобы задать этот вопрос. Во сне я преследовала Тобиаса по штабу Бесстрашных. Независимо от того, насколько быстро я бежала, он всегда оставался далеко впереди, я смотрела ему вслед, но он то и дело скрывался за углом.

Джанин бросает на меня удивленный взгляд. Но на самом деле она не удивлена, это такая игра.

— Тобиас, — уточняю я. Мои руки дрожат, но в этот раз не от страха, а от гнева. — Где он? Что вы с ним делаете?

— Не вижу причин отвечать, — признается Джанин. — И так как вы все лишь пешки, я не вижу причин, чтобы изменить условия нашего соглашения.

Мне хочется закричать, что, конечно, я предпочла бы знать о Тобиасе, нежели о своей Дивергенции, но не делаю этого. Нельзя принимать поспешных решений. Она будет делать с Тобиасом, что захочет вне зависимости от того, буду я знать об этом или нет. Понимать, что со мной, куда важнее.

Я вдыхаю и выдыхаю через нос. Встряхиваю руки и сажусь.

— Интересно, — замечает Джанин.

— Разве ты не должна вести переговоры с фракциями и планировать войну? — интересуюсь я. — Что ты делаешь здесь, проводя эксперименты над шестнадцатилетней девчонкой?

— Ты выбираешь способ обращения к себе в зависимости от того, как тебе удобно в данный момент, — замечает она, откидываясь на спинку стула. — Иногда ты настаиваешь на том, что являешься маленькой девочкой, а иногда наоборот. Мне искренне хотелось бы знать, каковой ты считаешь себя на самом деле? Первый вариант, второй вариант, что-то другое?

Я лишаю свой голос каких-либо интонаций, пытаясь воспроизвести ее манеру разговора.

— Не вижу причин отвечать.

Слышу слабое фырканье. Питер прикрывает рот рукой, и, когда Джанин смотрит на него, его смех легко переходит в кашель.

— Насмешки — это ребячество, Беатрис, — замечает она. — Тебе не пристало так себя вести.

— Насмешки — это ребячество, Беатрис, — повторяю я, имитируя ее голос. — Тебе не пристало так себя вести.

— Сыворотку, — велит Джанин, глядя на Питера. Он делает шаг вперед, открывает стоящий на столе черный ящик и вынимает из него шприц.

Парень приближается ко мне, и я вытягиваю руку.

— Позволь мне, — прошу я.

Он смотрит на Джанин, ожидая разрешения.

— Ладно, — говорит она.

Питер протягивает мне шприц, я ввожу иглу в шею и надавливаю на поршень. Джанин ударяет пальцем по одной из кнопок, и все темнеет.

Мама стоит в проходе, держась за поручень. Автобус поворачивает, ее лицо повернуто не к людям, сидящим вокруг меня, а к городу, по которому мы едем. Когда она хмурится, я вижу морщины на ее лбу и вокруг рта.

— Что это? — спрашиваю я.

— Так много предстоит сделать, — отвечает она, кивая в сторону окна. — И нас так мало осталось, чтобы сделать это.

Ясно, что она имеет в виду. Кроме автобуса, насколько хватает глаз, нас окружают одни лишь руины. Фрагменты стекла, мусор в переулках. Интересно, что привело к таким серьезным разрушениям?

— Куда мы едем? — спрашиваю я.

Она улыбается мне, и я вижу морщины в уголках ее глаз, которых прежде не было.

— Мы едем в штаб Эрудитов.

Я хмурюсь. Большую часть своей жизни я провела, избегая штаба Эрудитов. Мой отец признавался, что даже дышать с ними одним воздухом не готов.

— Почему мы идем именно туда?

— Там нам помогут.

Почему, думая об отце, я чувствую острую боль в животе? Представляю его лицо, выражающее глубокое разочарование окружающим миром, его короткие волосы, подстриженные на манер Отреченных, и чувствую боль, подобную той, что испытываю, когда сильно проголодалась.

— С папой что-то случилось? — спрашиваю я.

Она качает головой.

— Почему ты спрашиваешь?

— Сама не знаю.

Глядя на мать, я боли не чувствую, но ощущаю, что каждую секунду, проведенную рядом с ней, необходимо запомнить, пока то, как она выглядит, соответствует показаниям моей памяти. Но что, если мама не является постоянной, в отличие от моих о ней воспоминаний?

Автобус останавливается, со скрипом открываются двери. Моя мать идет к выходу, я иду следом. Она выше меня, поэтому мой взгляд упирается ей в спину. Она выглядит хрупкой, хоть и не является таковой.