Владимир Круковер - Исполнение желаний
Шесть четких небритых рях плавали в закрепителе в нужном размере 13х18. В ухо дышал любопытный мышонок, ее волосики щекотали ему шею.
— Интересно?
В темноте усиленно закивали. Он улыбнулся. И в этот момент, как часто бывало с ним в такие моменты, горечь хлынула к сердцу. Он скользнул к бутылке, глотнул прямо из горлышка, закурил.
Состояние просветления стало сменяться пьяной одурью.
— Ну, теперь начнем тебя печатать, высохла уже, — сказал он нарочито весело, но хрипло.
Пленка была еще сыроватая, но он вставил ее в рамку. В луче света появилось черное пятно с серым ореолом. Холодок шевельнул корни волос на голове.
Он протянул пленку, остановил в кадре лицо девочки, механически сделал отпечаток, не слыша ее радостного писка.
Так же механически он сделал еще пять отпечатков, потом развернул увеличитель на пол и отпечатал большой портрет.
Покачал ванночку с закрепителем, погладил девочку по пушистой головке, отошел к бутылке, допил. Страх прошел, осталось неясное томление.
Он врубил верхний свет, переложил часть снимков в таз с водой. Девочка совала лапки в закрепитель, радовалась своему увеличенному изображению.
— Ну, пойдем, малыш, — сказал Ревокур устало, — пускай моются, завтра заберешь.
Уже выйдя из Дома быта, он, вдруг, что-то вспомнил, резко вернулся, тщательно зарядил аппарат и пошел в отдел.
— Где этот бич? — спросил он дежурного. — Надо бы переснять, никак не получается.
Дежурный смотрел на него и молчал. До Фотографа не сразу дошло, что смотрит он испуганно. Потом дежурный сказал, что начальник просил зайти.
Начальник РОВД был краток и категоричен. Требовался фотопортрет того тощего, с прозрачными глазами, того, без имени. Он, оказывается, убежал, да еще так, что никто не может понять — как. Дверь закрыта, замок снаружи висит, в камере все, как было, а задержанного нет.
Фотограф смотрел в подвижный рот начальника и чувствовал себя все хуже и хуже. Перед глазами маячило черное пятно с серым ореолом. Сквозь это пятно мерцали прозрачные глаза без зрачков. Глаза были похожи на кружочки из тонкой слюды, они вращались, это горизонтальное вращение прозрачных плоскостей не было заметно, но ощущалось каким-то шестым чувством.
— Вы не слушаете? Это же очень важно…
— Чушь, — Ревокур встал, стряхивая наваждение. — Не так уж это и важно. Изображаете тут из себя сыщиков. В поселке от силы сто домов, один автобус утром, а остальные — попутки. Куда ему бежать? От кого? В тайгу? Зимой, раздетому? Фотку вам, рад бы — но нет. Не получился ваш бомж.
Все это он выпалил одним духом, совершенно удивив начальника, да и сам удивился своему гневу.
Из милиции он пошел в лабораторию, так как там оставалась утренняя бутылка, но передумал ее допивать, вынул снимки из воды, подвесил прищепками к веревкам сушиться, и зашел в павильон.
Было 17 часов, вечер уже брал свое, но солнце еще не совсем зашло, его закатные лучи сливались с блеском осветителей. В павильоне было жарко.
Горстка посетителей рассосалась минут за 15. Фотограф подсчитал выручку — 11 рублей 20 копеек. На вечер и на утро хватит, а дальше наплевать. Все эти деньги Ревокур искренне считал своими, даже квитанционная книжечка была у него своя личная. А план он делал на заказах от учреждений, которые обычно оплачивались безналичным расчетом.
Фотограф почти протрезвел и с ужасом предчувствовал легкое похмелье. С ужасом, потому что не хотел больше пить, но пить был должен. Для того, что бы двигаться, работать, кушать, дышать, жить.
Где-то за окнами промаячил совершенно пьяный паспортист, заходящее солнце облизывало золотом его тонкую фигуру.
Заходил директор, интересовался планом, ушел удивленный неожиданной трезвостью, удовлетворенный копией платежки из милиции, покрывавшей дневной план.
Приходила, вернее — прибегала, девочка. Без парадной блузки, в лыжном стареньком костюмчике, она была похожа на мальчишку.
Фотограф вспомнил то, что всегда не любил вспоминать: своего сына, живущего в чужой семье. И дочь вспомнил, дочь от другой женщины, которую он видел только на любительской фотографии, очень на него похожую девчонку вот такого же возраста, как эта пионерка.
Ему было худо, но особенно худо становилось, когда в жарком пламени всех ламп и вечернего солнца всплывали круглые плоские глаза без зрачков и дна.
Он вырубил весь свет, запер павильон и пошел, не зная еще — куда пойти.
Дойдя до столовой, он сказал, как выругался:
— Бермудский треугольник, мать его!
Парочка алкашей у входа вздрогнула, покосилась на него. Один узнал, спросил заискивающе:
— Займи полтинник, а?
Солнце окончательно зашло, липкий ветер усилил мороз, по земле начинала свои круги сибирская поземка.
* * *Фотограф проснулся в четыре утра. Его так трясло, что путь от койки до стола показался бесконечным. Горлышко графина выбило дробь на зубах, вода пролилась в вырез рубахи.
В окно пробивался качающийся свет фонаря со столба напротив. Ревокур вернулся к кровати, опал на нее, как сырое тесто, попытался вспомнить вчерашнее. После того как он врезал у столовой с ханыгами бутылку белой, все пошло кругами.
Захотелось курить. Подвывая, трясясь, Фотограф добрел до вешалки, пошарил в кармане пальто сигареты. Что-то звякнуло. Недопитая, почти полная бутылка подмигивала из нагрудного кармана. Он взял ее бережно, обеими руками. Такого счастья он давно не испытывал. Он думал, что до утра ему придется несколько часов мучаться, дрожать, скулить и блевать. Святая жидкость в бутылке открывала перед ним мгновенное спокойствие.
Он налил в один стакан вино, в другой — воду из графина, выпил, давясь, и сразу запил водой.
Курить захотелось еще сильней. Он ходил по комнате кругами, постанывал сквозь зубы, его по-прежнему колотило, а вино стремилось назад.
Он налил еще полстакана, выпил, запил водой, трудно удерживая рвоту. Дико хотелось курить.
Он снова обшарил карманы. Было в них два рубля с мелочью, что его обрадовало, так как приближалось утро, была отвертка с ключами, расческа. Были, неизвестно откуда взявшиеся, женские часы, был хвост сушеной рыбы и прочая труха. Сигарет не было.
Вино начало действовать — мерзкая тряска прекратилась. Он допил оставшееся уже без воды, почти без тошноты, пожевал сушеный хвост, выплюнул.
Часы показывали 4–30. Фонарь мотал по комнате серые тени, он, наверное, взвизгивал на ветру в такт своему качанию, но в комнате этого слышно не было.
Фотограф решил одеться и обнаружил, что он, в сущности, одет, только пиджак валялся на полу, да башмаки с носками. Он вышел в коридор, прошел к угловой комнате, которая выполняла в этом общежитии функции гостиничной, для временных приезжих.
У двери он постоял, прислушиваясь. В комнате горел свет, слышались шаги.
То, что постоялец не спал, обрадовало горемыку. Он тихонечко постучал, дверь сразу открылась и на него пахнуло сказочным ароматом кофе и хорошего табака.
— А, маэстро Фотограф, — фантастически элегантный господин сделал царственный жест, — прошу, прошу.
Господин, назвать его по другому язык не поворачивался, был одет в серебристый, непонятного покроя костюм, по которому переливались, как живые, черные сполохи. Совершенно лысый череп не уродовал его, а, скорей, придавал некую элегантность узкому лицу с птичьим носом и совершенно прозрачными глазами.
Ревокур безвольно вошел, чисто механически принял из рук загадочного господина пузатую чашку с кофе, сделал глоток, отметив, что кофе не просто превосходен, но и с коньяком, сел в кресло и закурил, наконец.
— Ничего, что я без спроса? — кивнул он на пачку сигарет, приподнял голову и столкнулся взглядом с незнакомцем. Сразу же встал, аккуратно поставил чашку на стол и молча вышел в темноту холодного коридора.
Он шел по этому коридору к своей, насквозь опостылевшей комнате, и знал, что может еще вернуться.
Но не вернулся.
В комнате он докурил шикарную сигарету с двойным фильтром, лег ничком на кровать и уснул мгновенно. Проснулся от противного скрипа будильника, побрел в столовую, где выпил две бутылки сухого яблочного. Он пил стакан за стаканом и мрачно жевал кусочек хлеба с горчицей.
В этот день была суббота, Дом быта не работал, но он попросил сторожа открыть, прошел в лабораторию, взял аппарат, зарядил кассету и пошел по домам.
Через час, отщелкав обе пленки, он располагал 18 рублями, на которые купил две бутылки белого, бутылку 0,8 кагора и каких-то конфет.
Он занес все это в свою общежитскую келью, выпил стакан водки, побродил по комнате, выпил еще стакан водки, разделся до трусов и лег спать.
Проснулся уже под вечер, выпил с конфетами два стакана водки и опять нырнул в кровать.
