Кэтрин Фишер - Инкарцерон

– Позволь объяснить. В прошлом месяце пришло послание от сапиентов. Они сыты по горло твоим женихом и… попросили его покинуть Академию.

– За что? – нахмурилась она.

– Обычные пороки. Выпивка, наркотики, буйство, беременные служанки. Извечные грешки молодых идиотов. Образованием он не интересуется. Да и зачем? Он же граф Стинский, в восемнадцать лет станет королём.

Он подошёл к обшитой панелями стене и взглянул на портрет веснушчатого толстощёкого семилетнего мальчика в гофрированном коричневом камзольчике.

– Каспар, граф Стинский. Наследный принц Королевства. Превосходные титулы. Его лицо не изменилось, не правда ли? Тогда он был всего лишь наглецом. Теперь он ленив, никчёмен, груб и полагает, что ему подвластно всё. – Смотритель повернулся к дочери. – Твой будущий муж – крепкий орешек.

Она пожала плечами, прошелестев платьем.

– Я с ним справлюсь.

– Конечно, справишься. Я всё для этого сделал.

Он приблизился и впился в неё оценивающим взглядом. Она смотрела ему прямо в глаза.

– Я создал тебя для этого замужества, Клодия. Наделил вкусом, умом, бессердечием. Ты получила самое строгое и полное образование, как никто в Королевстве. Языки, музыка, фехтование, верховая езда – я взращивал любую способность, которая проявлялась у тебя хотя бы намёком. Расходы – ничто для Смотрителя Инкарцерона. Ты наследница огромных поместий. Я вскормил тебя, как королеву, и ты ею станешь. В каждой семейной паре один ведёт, второй следует.  И хотя с династической точки зрения для графа это мезальянс, лидером будешь ты.

Она подняла глаза на портрет.

– Каспара я приструню. Но его мать…

– Королеву предоставь мне. Мы с ней понимаем друг друга.

Он взял её за руку, слегка сжав безымянный палец в своих. Она застыла, стараясь сохранить спокойствие.

– Будет вовсе не так трудно, – прошептал он.

В раскалённую тишину комнаты ворвалось воркование голубя за окном.

Она осторожно высвободила руку и собралась с силами.

– Итак, когда?

– На следующей неделе.

– На следующей неделе?!

– Королева уже начала приготовления. Через два дня мы уезжаем во дворец. Убедись, что готова.

Клодия промолчала. Она чувствовала себя опустошённой, оглушённой.

Джон Арлекс направился к двери.

– Ты здесь неплохо справлялась. Эра соблюдается безупречно, если не считать этого окна. Пусть переделают.

– Как жизнь при дворе? – спросила она, не двигаясь.

– Утомительна.

– А ваша работа? Как Инкарцерон?

Долю секунды он молчал. Сердце гулко билось в её груди. Потом обернулся и ответил с холодным любопытством:

– Тюрьма в совершенном порядке. Почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

Она постаралась улыбнуться, умирая от желания узнать, как он отслеживает жизнь Тюрьмы и где та находится, поскольку все шпионы Клодии докладывали, что отец ни разу не покидал королевского дворца. Впрочем, тайны Инкарцерона теперь – самая малая из её тревог.

– Ах да, чуть не забыл.

Он подошёл к столу и открыл кожаную сумку.

– Я привёз тебе подарок от будущей свекрови.

Вытащил и поставил на стол какой-то предмет. Шкатулка из сандалового дерева, перетянутая лентой.

Клодия неохотно наклонилась, но он сказал:

– Погоди.

Достал палочку-сканер, провёл ею над шкатулкой – на поверхности вспыхивали и гасли картинки.

– Безопасно. Открывай.

Он спрятал палочку.

Клодия подняла крышку. Внутри оказалась эмалевая миниатюра в рамке из золота и жемчужин – чёрный лебедь на глади озера, эмблема её семьи. Она достала картину, против своей воли залюбовавшись нежной переливчатой синью воды и элегантным изгибом длинной птичьей шеи.

– Какая прелесть!

– Да, но смотри дальше

Лебедь двигался. Сначала как будто мирно скользил, но вдруг взлетел, хлопая великолепными крыльями. Из-за деревьев вылетела стрела и пронзила грудь птицы. Та открыла золотой клюв и запела – жуткий, ненатуральный звук. Потом рухнула в воду и исчезла.

– Ещё какая прелесть! – заметил Смотритель с ядовитой улыбкой.

3

Эксперимент обещает быть смелым, и наверняка имеется некая доля риска, которую мы не просчитали. Но Инкарцерон должен стать системой величайшей сложности и интеллекта. Более доброго и сострадательного опекуна для его узников просто невозможно представить.

Путь обратно в шахту по тесным тоннелям был долог. Маэстра шла молча, опустив голову, обняв себя руками за плечи. Следить за ней Кейро поручил Большому Арко, Финн же двигался чуть справа, следом за ранеными.

В этой части крыла Инкарцерон был тёмным и почти необитаемым. Здесь Тюрьма редко утруждала себя, нечасто зажигая огни и время от времени высылая Жуков. В отличие от выложенного камнем транзитного пути наверху, здешний пол был изготовлен из металлических решёток, не слишком удобных для пеших прогулок. По пути Финн замечал то тут, то там красные огоньки крысиных глаз, пыль, оседавшую на металлических чешуйках их тел.

Он был измотан, и, как это обычно бывало после засады, зол. Все остальные отходили после пережитого напряжения; даже ковыляющие раненые переговаривались, и в их громком хохоте звучало явное облегчение. Финн оглянулся назад. Позади в тоннеле выл ветер и гуляло эхо. Инкарцерон наверняка прислушивается.

Он не мог разговаривать, не мог смеяться. Красноречивый взгляд в ответ на пару шутливых замечаний предостерегал остальных – он заметил, как Лисс толкнула локтем Амоза и удивлённо подняла брови. Финну было всё равно. Злость на самого себя мешалась со страхом и жгучей гордостью. Конечно, у остальных кишка тонка, никто из них не решился бы вот так лежать скованным, слушать гнетущую тишину и ждать, когда смерть пройдётся по тебе всей своей тяжестью.

Он снова представил колёса, нависающие прямо над его головой.

А ещё он злился из-за Маэстры.

Комитатусы не брали пленников. Это было одним из правил. Ладно, Кейро удалось уговорить. Но по возвращении в Берлогу придётся объясняться с самим Джорманриком, отчего всё внутри заранее холодело. Но Маэстра знала что-то о татуировке на его запястье, и Финн должен выяснить, что именно. У него просто может не быть другого шанса.

Он стал размышлять о том внезапном видении. Как и всегда, это было больно. Словно воспоминание – если это было воспоминание – сверкнуло и стало прорываться из кровоточащей глубины прошлого. Сложно было удержать его. Уже сейчас он не мог вспомнить бóльшую часть. Разве что торт на тарелочке, украшенный серебряными шариками. Глупо и бессмысленно. Ни грамма информации о том, кто он и откуда пришёл.

На краю шахты была лестница, ведущая вниз. Первыми по ней спустились разведчики, затем узники и боевики, несущие добычу и раненых. Финн шел последним, замечая про себя, как тут и там, сквозь когда-то гладкие, а теперь треснувшие стены пробивается чахлый чёрный папоротник. От него следовало бы избавиться, иначе Тюрьма почует, закупорит проход и поглотит тоннель целиком, как это случилось в прошлом году, когда, вернувшись из набега, комитатусы обнаружили, что от прежней Берлоги осталась лишь обширная белая ниша, разукрашенная непонятными красно-золотыми символами.

"Инкарцерон разминается", – мрачно пошутил Гильдас[2].

Тогда Финн впервые услышал, как Тюрьма смеется.

Он вздрогнул,  припомнив самодовольный леденящий душу хохот, которому вторило эхо. Даже Джорманрик тогда заткнулся прямо на полуслове, на самом пике яростной ругани, а у самого Финна волосы на загривке встали дыбом. Тюрьма была живой. Она была безжалостной и беспринципной, и он находился внутри неё.

Он перепрыгнул последнюю ступеньку, ведущую в Берлогу. В огромном грязном зале по обыкновению толклись шумные обитатели, жар от множества ярких костров был непереносим. Пока народ занимался дележкой награбленного, урывая свой кусок, он проталкивался сквозь толпу прямиком к маленькой камере, которую делил с Кейро. Никто его не останавливал.

Оказавшись внутри, Финн захлопнул хлипкую дверь и уселся на кровать. В промёрзшей насквозь комнате воняло нестиранным бельём, зато было тихо. Финн осторожно прилёг.

Он вдохнул и выдохнул ужас, накативший всепоглощающей волной. Сердце билось так, что казалось – вот-вот не выдержит, остановится. По спине и лицу струился ледяной пот. До этого момента ему удавалось контролировать панику. Но сотрясающее его сердцебиение накатывало грохотом колес, он прижимал ладони к закрытым глазам и видел воочию, как металлические ободья нависают над ним, высекая из камня фонтаны искр.

Он мог погибнуть. Или, что ещё хуже, остаться калекой. С чего вдруг он вызвался сделать это? Почему он вынужден постоянно поддерживать эту их дурацкую репутацию?