Николай Воронов - Сам
Фэйхоа исчезла в коридоре виллы. Курнопай отправился ее искать. Над дверью, где по синему фону было написано темперой созвездие Ориона, горело табло: «Покои только для САМОГО». Дверь с изображением храма Солнца была слегка приоткрыта, хотя над нею горело табло: «Покои Болт Бух Грея». Курнопай решил, что Фэйхоа специально приоткрыла дверь, чтобы он сообразил — можно войти. Через тамбур, где, наклонясь, пронырнул под металлической аркой, похожей на красно-синий магнит, попал в зал для заседаний. Посреди зала возвышался трон резной слоновой кости, возле стен стояли кресла фисташкового дерева; чуть выше каждого из кресел был привинчен медальонный портрет из золота, оттиснутый на чекане, члена или членши Сержантитета, кому предназначалось сидеть на этом месте.
«Чтоб не перепутали», — усмехнулся Курнопай. Внезапно ему вздумалось подурачиться. Он взбежал по ступенькам к трону. Уселся. Трон как под фигуру его подгоняли. Приятно поразился глади и теплоте слоновой кости. Кхекнул, словно Сержантитет лясы точил, забыв о присутствии своего предводителя.
— Сегодня властью, вверенной мне САМИМ, сексдуховенством, моим народом, мы обсудим, как прошло державное посвящение, произведенное персонально мною, моим любимцем генерал-капитаном Курнопой, главврачом государства Милягой. Поелику сан верховного жреца вне обсуждений, попрошу выразить мнение о посвящении, произведенном Курнопой. Есть пожелание попросить родителей Кивы Авы Чел…
Курнопай отыскал взглядом портрет отца Кивы Авы Чел. Кольчатые волосы, четырехугольное лицо, дырочки-ямки на щеках. Перебежал в кресло под портретом. Помялся, не претендуя на готовность к ответу:
— Не могу не посетовать на каприз нашей Кивочки. Она еще спохватится, она еще пожалеет, от какого посвятителя уклонилась. Глупышка лишила себя и наш род возможности причаститься к духу и плоти потомка САМОГО.
Курнопай перебежал на трон и грозно промолвил:
— Но-о… Я засомневался, относится ли вашенская генеалогия к народам рацкатегории.
— Относится, отец нации, всенепременно.
— К народам эмоцкатегории.
— Рацио у нас всегда определяет всех и вся.
— Но-о… — и тут же вернулся в кресло отца Кивы Авы Чел и как бы подхватил грозное «но», однако придал ему интонацию удовлетворения:
— Но, сетуй не сетуй, акт посвящения совершен и не кем-нибудь — любимцем САМОГО, персональным любимцем Болт Бух Грея. Не был бы я истинным приверженцем сексрелигии, выросшей из революции дворцовых сержантов, если бы не отдал должное вашему знанию, повелитель психологических прорв человеческой личности. Посвятитель Кивочки генерал-капитан Курнопай сложился в чувственном отношении по генетическим законам прошлого: он не испытывает полового влечения к той, каковую не любит. Вы поняли это с непревзойденной проницательностью, посему приказали Курнопаю как военному посвятить Кивочку. Ход на грани магии. Здесь вы — неслыханный психолог и невероятный режиссер. Любовь у Курнопая не появилась. Зато, образно выразиться, орудие вскинулось на зарю. Не могу не посетовать, что на долю Кивочки выпала инициатива… Как бы то ни было, посвящение — благодаря вам. Применяя вашу теорию герметизма, с удовольствием говорю, что разгерметизация девственности произведена во имя герметизации общества, народа, индивидуумов. Вышеизложенное заставляет предложить Сержантитету установить главсержу, держправу, верхжрецу звание главного государственного теоретика, главного психолога, главного режиссера. Да здравствует предводитель Сержантитета, гениальный, глобальный Болт Бух Грей.
Ухмыляющийся Курнопай возвратился на трон, вообразив, что обхватил ладонями рогатые висы, твердые и гладкие на поверхности от лака, буркнул, подергивая уголками губ:
— Кто за то, чтобы присвоить мне, главсержу, держправу, верхжрецу, звание главного государственного теоретика, главного психолога, главного режиссера, прошу голосовать.
Не взглянув на Сержантитет, объявил:
— Единогласно. Теперь слово членше Сержантитета, матери посвященки… — Курнопай замолк — наскучила собственная забава.
36Надо было искать обиженную Фэйхоа.
Из зала заседаний он прошел в гостиную без окон. На стенах серебристый атлас, на нем вышиты голубые сороки, красно-синие зимородки, крапчатые скворцы, на черном оперенье которых зеленый, фиолетовый, коричневый лоск. У всех атласных птиц брачная пора: охорашиваются, обираются, спариваются. На столике возле белой софы лежала стопа красочных книжек журнала «Черная пагода». На каждой из обложек был Болт Бух Грей запечатлен. Он глядит сквозь колесо из песчаника, на спицах которого скульптурные ордера: он свился по-осьминожьи со студенткой из Канады, приехавшей в Самию на сексканикулы; он, бешено нагой, идет по бушующим травам, мерцающим от солнца, к женщине, ждущей на краю пропасти, он закладывает пуму согласно досамийскому культу животных, когда их народ звался чичуд, значит, природопоклонник.
Курнопай слепнул на мгновения из-за темного чувства, которое испытывал, рассматривая обложки. Он зажмуривался, чтобы зрение восстановилось, и тогда слышал набатный звон сердца. Едва прозревал, от прилива крови к вискам боялся сойти с ума.
Курнопаю хотелось впасть в забытье. Он прополз до подушки, уткнулся глазами в ее холодящий атлас. Глаза почему-то заболели на самом донышке.
«САМ, САМ, нужно ли это знать?» — спросил он невольно в своем сознании.
Вроде бы ответил: «Смотри».
В усталой вялости ответа была двойственность. Можно было толковать ответ как напутствие узнавать ради постижения сущностей жизни; могло быть и другое объяснение: смотри-де, твое дело, — выраженное с безразличием изверенности.
«САМ, САМ, к кому же тогда обращаться?»
«Есть к кому».
«К Болт Бух Грею?»
«Разве только властители разрешают сомнения?»
«К Фэйхоа?»
«Не бывает ни для кого из нас важнее любимой женщины».
«И для тебя?»
«И для меня».
«…«любимой женщины»? Ты ведь обретаешься в сферах духовности… Что тебе частная любовь? Неужели она для тебя выше чувства Всеобщей Любви?»
«Одно не исключает другого».
«Неужели тебе до сих пор интересно обладание женщиной?»
«Приятно».
«Кто же ты есть?»
«Нужно ли тебе знать, кто я?»
«САМ, САМ…»
Пространство связи словно бы перекрыло ворвавшейся в него кометой — мысль завихривало, уносило невесть куда.
Осязание атласа отвлекло Курнопая от попытки возобновить общение с великим САМИМ. Отдыхая от сложности, вызванной в сердце ответами САМОГО, Курнопай пообещал себе не обращаться к НЕМУ подольше, пока не иссякнет терпение. А еще он пообещал себе не задавать САМОМУ лобовых вопросов. Вероятней всего, на эти вопросы для народных людей наложено табу! Глупо. Пять лет он прожил в мире запретов, а мозг его ведет себя надзапретно.
Его организм затосковал по антисонину. Хотя рядом не было и не могло быть противного ему монаха милосердия, он, впадая в наркотический транс, мучительно промычал в подушку:
— Ам-м-пу-улу «Боль-шо-го барьерного риф-фа…» Коли — быст-тре-е!
Он приник к софе с предощущением сладострастности. Ужаснулся, что испытывает то, чего раньше не испытывал. Тем более страшным представилось это Курнопаю, потому что где-то поблизости находилась желанная Фэйхоа.
Поднимаясь, он задел рукой что-то жесткое, спрятанное под подушку. Вытащил оттуда книгу в переплете из кожи носорога. Кожа была выделана под песчаник храма Солнца — норчатый, кубастый, бурый. Тот снимок, на котором Болт Бух Грей смотрел между спицами колеса, повторялся золотым тиснением. Название книги было составлено из узорных веточек оранжевого коралла и полированного гагата: «Кама-Сутра». На титульном листе ниже названия давалось уточнение: «Надписи, высеченные на стенах индийского храма Солнца, прозванного Черной Пагодой».
На странице за титулом возникла акварель. Она была легкая, сквозная, лучилась как марево. Чем пристальней Курнопай вглядывался в рисунок, где юноша и девушка, прикрыв светящиеся от нежности веки, соприкоснулись друг с дружкой в чуточном поцелуе, тем отвратительней ему казались события последних дней, чему он был не только свидетель, но и соучастник.
Акварель передавала начало любви, которому чистая застенчивость так же присуща, как невинность солнечному теплу на восходе. Ведь вот они, юноша и девушка, целующиеся впервые, притронулись друг к дружке губами, о, нет, очертаниями губ, а Кива Ава Чел зажирала его губы своими, с виду по-девчоночьи маленькими, целомудренными. Поддаваясь ей, и он зверел. Ее насильничество, кажется, приживилось в нем. Как он заламывал Фэйхоа — стыд, стыд. Акварель называлась «Наслаждение ароматом цветка». Как справедливо, тонко, спасительно. Ой, спасительно ли?! Болт Бух Грей много раз, наверно, любовался рисунком, но что изменилось в его натуре? Да и ему, даст это что-нибудь ему? Сейчас думает о бережной ласке, а наступит время близости, будет бесноваться наподобие барса, который настиг и загрыз муфлона.
