Душа для четверых - Ирина Родионова
Худенькая мама утонула и в куртке, и в шапке, настороженно следила за Галкой из-под лысых надбровных дуг. Штаны с начесом застревали на костлявых ногах, и Галка рывками натягивала их, понимая, что ее злая решительность тает с каждой секундой. Маячила за плечом Лилия Адамовна, бормотала, но Галка не слушала ее.
На улицу они не выйдут – если Галка, пыхтя, еще дотянет маму до лавочки, то обратно сил точно не хватит. Значит, балкон. Четвертый этаж, тесный проходной дворик под ногами, много холодного и ясного воздуха. Галка еще помнила истлевший от дождей и времени ковер, из которого веник выдирал длинные мягкие нитки, как мама ругалась и притаптывала их тапкой, но ковер загибался и разваливался кусочками, как опухоль…
Влажно-ледяной деревянный стул пришлось застилать пакетами, одеялом и только потом усаживать нахохленную, перекошенную болью маму. Галка потянулась поправить шапку со смешным бело-золотым помпоном, но мама хрипнула – она сидела, прижимая руки к груди, выкручивала беспомощные бело-серые кисти. Да и куртка… Огромная, нелепая, а ведь раньше красная плащовка так хорошо смотрелась с ее румяными щеками и темной помадой… Легче было поверить, что это куртка выросла и раздалась, чем задумываться о прежней маме.
– Показала матушке мир? – хрипло спросила та. – Угомонилась?
– Нет, – огрызнулась Галка и схватилась за кованые перила.
Соседка стояла за балконной дверью с таким лицом, будто боялась, что Галка вышвырнет маму с четвертого этажа. Правда, стоило ли ее для этого так тепло одевать?
Мама наконец-то нашла нужную позу и притихла, глаза ее чуть посветлели. Она спиной откинулась на Галку, перевела взгляд в небо, и что-то в ней мелькнуло от той старухи с ярко-оранжевыми носками, то ли смирение, то ли усталость. Галка никогда не испытывала сильной, нечеловеческой боли, чтобы маму понять, и поэтому просто придерживала ее за плечи. Мама молчала, впитывала улицу и крики детей, чужую минорную мелодию на телефоне, воробьиное чириканье… Галка не мешала.
Прохлада заливалась за шиворот, за рукава, но холод не отрезвлял, не успокаивал. Все внутри горело.
– Простынешь. – В маме проснулась та самая мама, настоящая, но дальше слов дело не двинулось. Она вообще старалась не шевелиться, видимо наслаждаясь редким затишьем.
Заскреблась в дверь соседка, но никто не обернулся.
– И что я должна увидеть? – еле слышно спросила мама.
– Улицу. Людей.
– Я думала, ты что-то новенькое придумала, а ты все о стареньком…
– Мам… – Галка пальцами впилась ей в плечи. – Хватит, а. Ты уже сдалась, а нельзя сдаваться. Даже сейчас.
– А кто мне запретит-то? – Мама сонно улыбнулась, как разомлевший на солнце кот. Галке захотелось встряхнуть ее. – Эх, Гала ты моя, Гала… Оптимистка.
– Хотя бы до весны, – хрипло взмолилась Галка.
– Я обязательно передам это моей опухоли, может, она и…
– Мам! – Галка чуть сдвинула табурет, чтобы мама привалилась к кирпичной стене и пыльно-серому карнизу подоконника, присела перед ней на корточки. – Не смешно уже. Совсем. Я не хочу, чтобы ты смирилась.
Вместо ответа мама слабо клюнула сложенные в щепотку пальцы и прижала их к Галкиному лбу. Улыбнулась светло, но безнадежно, не стала ерничать, скривилась от легкого движения. Снова перевела взгляд на улицу под балконом – она редко выбиралась в больницы, ее быстро заталкивали за тонированное стекло, пристегивали ремнями и везли к врачам, она даже не успевала схватить жизнь, заметить ее, распробовать. Ее мир сузился до комнаты с вечно задернутыми шторами, до запаха лекарств и смертельной болезни, до самоуверенной Лилии Адамовны. Она озиралась так, будто впервые видела уснувшие на зиму тополя, лужи в ледяном панцире, молочную белизну облаков…
– Буду почаще тебя на улицу выводить, – пообещала Галка.
– Выносить, – каркнула она.
Галке хотелось кричать, что это мама в итоге оказалась слабачкой, что опустила руки и теперь просто ждет смерти, чтобы поскорее избавить Галку от себя. Мама, возможно, наскребла бы сил и сморщилась бы, назвала бы ее маленькой эгоисткой, а Галка верещала бы в ответ, что это просто любовь, а не собственничество. Они бились бы, поддевали бы друг друга, и сырой ноябрьский день нагревался бы от их споров, и Галка продавила бы маму, заставила ее бороться даже через нежелание, но… Крик клокотал в горле, лопался горячими кислыми пузырьками и болью утекал в желудок. Галка прижимала к животу кулак.
Вместо всего этого они сидели вдвоем и смотрели на день, на серость и задержавшуюся осень, которая никак не могла разродиться зимой. Галка попросила соседку сбегать за хлебом к холодильнику, и та, удивленная, даже не стала задавать вопросов.
– И за мармеладом, – шепотом попросила мама. – А то не улица, а грязища одна, лучше уж мармеладом за жизнь держаться…
Соседка принесла и сладости, и зачерствевшую горбушку, сунулась к ним, но ее снова заперли в квартире. Мама с наслаждением жевала мармелад, а Галка крошила воробьям хлебные крошки. Они смотрели на птиц, вглядывались в облака в поисках основательного снега, который наконец-то выпадет и не растает, не растечется грязью по улицам, и обе, но тайком друг от друга надеялись встретить вместе хотя бы Новый год.
Забрать бы маму с собой в общагу, спрятать под полосатый матрас в чьих-то давно высохших чайных лужицах и бог знает в чем еще, только бы смерть не нашла ее, не забрала к себе. Но пришлось нести маму обратно на кровать на пару с Лилией Адамовной, поить ее супом с ложечки, а мама щурилась и агукала, только бы чуть скрасить эту слабость, и Галка подыгрывала, вытирала губы платочком. Потом мама снова заснула, но соседка стояла над плечом, пыхтела, распространяя запах хозяйственного мыла и старой, сухой кожи, а Галка никак не могла придумать, как бы выставить ее вон.
У дверей Лилия Адамовна не выдержала:
– Галочка, мои соболезнования.
– У вас что, кто-то умер?
– У меня? – моргнула она. – Нет, но мама твоя…
– Вы денег хотели попросить или чего? – вздохнула Галка, не настроенная на глупые беседы.
Проверила на всякий случай ключи в сумочке, замоталась шарфом, словно надеялась спрятаться. Я в домике, я в безопасности, мама молодая и сильная,
