Ольга Голосова - Преобразователь
Я посмотрел в окно на минарет.
Что ж, я уколов не боюсь, если надо – уколюсь. Мне хочется стать самим собой. И я питаю слабую надежду, что отец не обманет сына. Тогда стану я тем, кем был сотворен, – грызуном с неиспорченным культурой сознанием.
Назад к природе, как говаривал старина Руссо!
К исходу пятых суток мне осточертело сидеть в номере, и я решил выйти к народу. Мир посмотреть и себя показать. Поскольку народ во всех его проявлениях удобнее наблюдать на площадях и торжищах, то туда я, ничтоже сумняшеся, и направил свои стопы.
Восточный базар – это прекрасно. Самое незабываемое впечатление на меня произвел цыганский рынок в Стамбуле, сиречь Константинополе. Теперь-то я понимаю, за что я сразу полюбил этот город. Он приятно напоминал мне видовую среду обитания – вечную крысиную свалку, восторжествовавшую над останками великой цивилизации, но не сумевшую окончательно похоронить ее под наслоениями мусора – высоток дрянной архитектуры из стекла и бетона да бесконечных уродливых трущоб, теснившихся, как гниды, в паху допотопного гиганта. Люди воистину уподобились крысам, если успели так загадить мир. Человеки шныряли по земле в поисках наживы и непрерывной возней походили на стадо моих голохвостых братцев.
Кстати, поразительна исламская культура! Пожалуй, когда я стану начальником крыс, я велю им исповедовать ислам! Ничего не создав, эта религия, как прямая кишка, засосала в себя завоеванные достижения иных культур и извергла… нет, увы, вовсе не синтез мировой мудрости. Это ж умудриться надо – за тысячу лет не изобрести даже отбойного молотка, я уж молчу о письменности или алфавите. И не надо приписывать мусульманам то, что изобрели покоренные ими народы задолго до появления Магомета и уж всяко без участия их муфтиев. Зато какой у бедуинов полет, какие претензии! Какая дисциплина, какое трогательное единомыслие, столь необходимые моим серым родственникам в новой жизни!
Нет, я выбираю ислам: что может быть удобнее для войны и катаклизмов, чем эта незатейливая вера в собственную непогрешимость? Да, Великий инквизитор отдыхает перед этим железным бичом, гонящим человечество к счастью.
Хотя… Вот есть еще Восток, который Дальний. Желтая угроза и все такое… Мне кажется, все-таки наши корни там – в бесконечной массе послушных солдат, уважающих своих предков… Нет, надо еще подумать немного. Чайная церемония и увядшие хризантемы, Конфуций и фэн-шуй…
Милые, милые образы…
Размышляя, я остановился перед прилавком с медными котлами и кумганами. Неожиданно мои раздумья грубо прервали.
Я обернулся, предчувствуя призыв к милосердию, и приготовился послать просителя к аллаху.
Рядом приплясывал грязный цыганенок лет десяти – двенадцати и бесцеремонно дергал меня за рукав.
– По субботам не подаю – время покоя.
– Зачем подать? Подать хорошо, иди за мной.
– А ты кто?
– Я? От тети Розы.
Поскольку я решил ничему не удивляться, я и не удивился.
– Куда идти-то?
– На свадьбу пойдем. Свадьба у нас. Там все скажут.
Мои мытарства в поисках преобразователя все больше напоминали сиквелл «Рукописи, найденной в Сарагосе 58»: куда бы я ни шел, меня непременно отправляли обратно. Очень хотелось прервать эту дурную бесконечность и добраться до прямолинейного вектора движения.
Пацан настойчиво тянул меня за рукав, и я невольно, чтобы не остаться без пиджака, сделал вслед ему несколько шагов.
– Послушай, я здесь не один. Я должен предупредить людей.
– Зачем не один? Не надо людей. Позвонишь потом с моего телефона. А сейчас пойдем или тебе ничего не надо?
Столь категорично поставленный вопрос загнал меня в логический тупик, и, почувствовав себя плывущей по течению какашкой, я устремился за юнцом, который нырнул в какой-то просвет между воняющими тухлятиной ящиками и углом контейнера с затейливой арабской вязью. Из туннеля между ящиками и отбросами мы вынырнули на совершенно незнакомую мне старую улочку, состоящую из высоких, обмазанных глиной заборов и нависающих над улицей скрюченных деревьев. Пройдя метров сто, мы завернули в калитку, прошли мимо узбеков в тюбетейках, пьющих под деревом чай и проводивших нас невозмутимыми взглядами раскосых глаз, нырнули в облако дыма от горящего бараньего сала, протиснулись между раскаленными плитами и спинами мужчин с ножами, виртуозно рубивших лук для самсы, выскочили во двор, где унылый юноша в полосатом халате и фартуке сцеживал кровь с зарезанного барана, вышли в еще одну калитку и оказались в таких трущобах, каких свет не видывал, хотя свет, возможно, и видывал, но я уж точно не наблюдал.
Выкрашенные в голубой цвет будки, крытые ржавыми листами железа, чередовались с подпертыми досками, заваливающимися набок хижинами, на чьих порогах сидели на корточках женщины, все до единой напоминающие старух. Мимо них прямо по улице бежала в неглубокой канавке вода, желтая от глины и нечистот. Удушающая влажная жара немедленно окутала меня липким покрывалом, и даже пронзительные вопли бритых наголо, одетых только в рваные штаны мальчишек прорывались ко мне словно сквозь вату. Я представил себе, что должен буду провести среди этих пахнувших бараниной, луком и чесноком людей несколько часов, и мне нестерпимо захотелось сбежать обратно в номер. Нет, не то чтобы я так плохо переношу неделикатные запахи, просто все это бы– ло нестерпимо чужим и невозможно ненужным.
Но цыганенок по-прежнему цепко держал меня за руку и по-прежнему тащил за собой. И вот мы уже миновали какую-то деревянную дверцу в высоком, обмазанном глиной заборе и оказались внутри вытоптанного, как армейский плац, двора, в центре которого росла старая и кривая чинара, смахивающая на козлиную ногу. Вокруг чинары на белесых от пыли коврах сидели мужчины, одетые по последнему слову российских фильмов, и на чьих лицах не выражалось ничего кроме дикого желания брать все, что плохо лежит.
Они как по команде повернули ко мне бритые и косматые головы и дружно воззрились на меня колючими черными глазами. Цыганенок еще раз страстно дернул меня за рукав и что-то затараторил на гогочущем и рэкающем наречии. Воспользовавшись ситуацией, я осторожно освободил свой рукав и мило улыбнулся. Боялся ли я их? Да ни фига не боялся. В какой-то момент этих бесконечных шатаний под палящим солнцем в удушающей липкой жаре страх покинул меня, сменившись здоровым чувством презрительного пофигизма. Происходящее отделилось от меня и стало похоже на фильм. К тому же я окончательно осознал, что не люблю людей. Было ли это новым доказательством моей крысиной сущности или примитивной идиосинкразией?
Тем временем один из мужчин поднялся и указал мне на место рядом с ними.
– Садись, гостем будешь, – произнес он ритуальную фразу, и я, подтянув джинсы на коленках и оставив пыльные ботинки возле помоста, приземлился на ковры рядом с почтенной компанией.
– Как дорога? Как ехали? Как родные? – традиционные вопросы сквозь призму акцента и мутного от зноя воздуха казались чудны́ми и бессмысленными. Мне подали крошечную синюю пиалу с глотком зеленого чая. Чем меньше пиала и ничтожнее количество влаги в ней – тем больше уважение к гостю. Хозяин будет то и дело наполнять ее, демонстрируя к вам уважение.
Я догадался, что я почетный гость, а не жертва киднепинга, и еще более щедро улыбнулся.
– Мать похоронил два года назад, – я опустил голову. – А отец…
– Да, да. Твой отец был уважаемый человек, и ты должен отомстить за его смерть. – Только шакалы убивают мужчину, боясь посмотреть ему в глаза.
– Хорошо, что ты приехал. Ты найдешь обидчика, а мы поможем тебе.
И мужчины согласно закивали.
– Я Ахмет. Моя сестра была женой твоего отца, – вдруг сказал один из мужчин, выделявшийся среди бритоголовых соплеменников буйной шевелюрой. – Твой отец оказал ей уважение, заплатил калым, какого не помнят в этом городе. Умирая, она просила нас помогать ему. Он был нам как старший брат, он помог табору, и нам стыдно, что его убили, а мы до сих пор не нашли обидчика.
– Мы знаем, – заговорил другой, лысый мужик лет сорока с таким носом и такими глазами, что мне стало страшно, – что Гильдия не трогала твоего отца. И твои сородичи не хотели его смерти. Он был очень-очень уважаемый человек. И сын такого человека будет сыном для нас. Наш отец тоже умер, но смерть его была честной: он умер от старости в своей постели, окруженный сыновьями и внуками. Но, умирая, он велел нам хранить честь рода и завещал нам долг твоему отцу. Мы хорошие сыновья, и мы отдаем долги.
– Ты пришел за тем, что твой отец оставил для тебя. Эй, Аслан, принеси пакет сюда.
Один из мужчин, по виду самый младший, поднялся и прошел в дом. Все замолчали, и только Ахмет подлил мне зеленого чая, который после употребления немедленно выделялся из меня и аккуратными ручейками стекал по спине между лопаток.
