Евгения Мелемина - Осколки под стеклом
Увидеть окошечко ввода команды.
«Лето придет». Enter.
Подтвердить изменения?
Игорек потянулся курсором к окошечку, но свет померк, и сверху на него пало черное воронье. Суетливо дергая его за плечи, руки и волосы, оно билось рядом и оглушительно орало на ухо.
— Не надо, — вяло отмахнулся от воронья Игорек, перевернулся на спину и увидел лицо Артура, склонившегося над ним с зажженной настольной лампой.
— Убери, — попросил Игорек, загораживаясь руками. — Я никуда не хочу. Я никуда не поеду.
— Это важно, Игорь, — сказал Артур, гася лампу. — Умирает очень важный человек. Тебе надо ехать.
Он говорил медленно, осторожно подбирая слова.
— А где Юлька? — Игорек сел, испуганный мелькнувшей в голове догадкой — его словно сжало в ледяных тисках. Остро, жгуче больно. — Где?
— Поехали, — ответил Артур. — Не надо одеваться, машина уже внизу.
Игорек оттолкнул его и скатился по лестнице, цепляясь руками за перила.
— Юля!
В каминной зале было тихо и темно. Покосившийся экран камина казался пыльным пятном. Едва не сбив Артура с ног, Игорек метнулся наверх, в комнаты, но там тоже было пусто. На столе лежали открытки с пожеланиями здоровья и счастья, все подписанные Юлькиной рукой.
— Где она? — задыхаясь, спросил Игорек у открыток, и вдруг заметил еще одну узкую лестницу в самом углу. Забрался по ней, трясущейся и шаткой, выбил рукой крышку деревянного люка и вылез на чердак. В черноте тускло поблескивали обода инвалидного кресла, зажатого в углу меж горами какого-то хлама.
Он несколько секунд смотрел на это кресло и увидел — женскую прямую фигурку, сидящую в нем. На женщине была вязаная кофточка, отороченная синим мехом. Ноги женщины лежали бессильно, криво, но руками она крепко опиралась на ручки.
Вспышкой проявились карие, нежные глаза, а потом они же, — под серой шапочкой, и искривленные полудетские ножки, обнаженные в глубокой яме — с мерзлым звуком в них ударялась ссыпаемая сверху земля.
— Игорь! — позвал Артур. — Быстрее!
И Игорек пошел вниз, надеясь увидеть Юльку в одной из ближайших больниц. Туда его и повезли. Дождь хлестал в окна черного джипа, дорога впереди плавилась, как серая сталь, и яростно бились на веревочке пара игрушечных деревянных кубиков.
— Выходи, — приказал Артур и почтительно вывел Игорька под руку, остерегаясь заходить с правой стороны. Возле больницы Сестер стояли, все в синих огнях, реанимационные машины. Откуда-то издалека доносился странный гул, похожий на гул телевизора, включенного на военном боевике. Дождь заглушал гул. Оскальзываясь в грязи, Игорек дошел до лестницы и вошел. В больнице было светло, пустынно, но страшно напряженно — словно в палатах ждали, что вот-вот вспыхнет проводка. Листья искусственных растений жались к стенам. По синим коврам Игорек дошел до операционной, привычно вымыл руки, и медсестра густо намазала ему пальцы йодом. Пахло в операционной тошнотворно — разваленной мясной тушей, чем-то горячим, металлическим и еще гарью. Белый экран закрывал от Игорька лицо раненого, лежавшего на спине. Уже раскрытая и растянутая рана по бокам отливала ожоговой грязью.
Достаточно было короткого взгляда — это не Юлька, и вообще не женщина.
Вопреки обыкновению, в операционной появился и Артур, в белом халате, морщившемся на его сильных плечах, и хирургической полумаске.
— Кто это? — коротко спросил Игорек, глядя на рану.
— Это очень важный человек, — снова повторил Артур. — Пулю извлекли, но…
Игорек обошел экран и увидел землистое, толстое лицо. Белесые короткие ресницы редко торчали из припухших бордовых век.
«Евгеника — не псевдонаука! И не надо привязывать ее к фашизму! Фашизм — это огонь в неумелых руках! Мы все знаем, что огонь может вызвать пожар, но мы же пользуемся газовыми плитами!»
Бульканье, сиплый смех.
С него все и началось. С него, человека, который не мог справиться с собственным жиром, но точно знал, что нужно для выживания нации.
— А не надо мне объяснять, — сказал Игорек. — Сам вижу — позвоночник раздроблен. И быть вашему товарищу заведующему подотделом очистки овощем. Я его лечить не буду. Можете усыплять… выполните свой гражданский долг.
Игорек стащил с головы белую шапочку, откинул в сторону халат. Артур преградил ему дорогу, но Игорек посмотрел искоса:
— Не пожалею же… — спокойно сказал он, и Артур посторонился.
— Пропустите его, — хмуро сказал он дежурящей у дверей охране. — Сам вернется… от ломки свихнется и назад прибежит. Время еще есть.
Игорек вышел под проливной дождь. Лужи кипели под ногами, но он шел без разбору, запрокинув голову. Светлые волосы намокли и клочками прилипли ко лбу и щекам. Дождь лил с такой силой, что было больно затылку и плечам.
И он же охладил воспаленный рассудок — впервые за долгое время Игорек смог думать. Он думал — что бы ни произошло в этом мире, виноват будет он. Тяжесть черного неба лежала на нем, и к ней добавлялась тяжесть клетчатой тряпочки в кармане, тяжесть инвалидной коляски на чердаке дома-затворника, тяжесть слез Столетнего и Юлькиной боли. Под этой тяжестью Игорек сгибался, колени дрожали, но он шел вперед, минуя улицу за улицей.
Он смотрел вокруг, учась видеть все заново — вот горят окна, за ними живут люди, вот след от острых каблучков — здесь прошел человек, вот запертый магазин — это все люди, люди, тысячи и сотни, живых, одинаковых изнутри, но разных на лица, и в каждом живет целая вселенная — как он мог об этом забыть…
Мир вокруг — словно яблоко на ладони, живое, с прозрачными медовыми прожилками, наполненное кровью. Горькое яблоко, одинокое, печальное яблоко, которое уже не повесишь обратно на ветку.
И дождь, и затянувшаяся весна — во всем его вина, его, Игорька, он выбил себе право жить в смутное время, и он же не смог за это расплатиться.
Он замер у покосившейся автобусной остановки, посмотрел на номер маршрута и вспомнил — у него есть дом и там ждет, наверное, в несколько месяцев постаревшая и угасшая женщина. Ее пудреницы закрыты, духи заткнуты пробками, и на лице нет тонального крема — ее лицо стало живым, прежним, измученным… Потому что со всех плакатов улыбается напрочь забывший о ней сын, потерявший жалость, совесть и любовь.
Игорек повернулся, пытаясь рассмотреть на пустынной дороге рейсовый автобус. Сжался под холодным ливнем и отстраненно подумал: я обменяю свою жизнь на то, чтобы тот умер. Это будет справедливо. Судья, приготовь себе виселицу. Enter.
Он жался под колпаком остановки несколько минут, а потом побрел пешком, проваливаясь в заполненные водой выбоины по колено. В кроссовках хлюпало, джинсы намокли и стали тяжелыми, словно глиняные.
В небе, прорезав черноту, быстрым беличьим хвостом мелькнула молния и белым светом вывела шагающего рядом с Игорьком человека.
— Хороший обмен, — сказал Крис, поворачиваясь к Игорьку.
Игорек остановился. Под опущенным капюшоном спортивной куртки матовой тьмой мерцали внимательные глаза бывшего Вершителя, и Игорек вдруг понял — то, что он принимал за бесстрастность и равнодушие, на самом деле — усталость. А еще — доверие.
— Ты про меня и этого жирного? — спросил Игорек, облизывая влажные губы. — Да, я тоже так думаю. Так что убей меня любым способом, но пусть умрет и он. Я даже думать не хочу, что будет, если он выживет.
— А если его место займут другие, и такие же?
— Не надо, — поморщился Игорек. — Каждый должен вытянуть ровно столько, на сколько у него хватит сил. Никто из нас не спасет мир, но каждый может выложиться полностью.
Я не прыгну выше головы. Просто так богом не стать — для этого недостаточно раздать хлебы и вино. Это значит — отдать самого себя. Я не так давно это понял.
— И что? — спросил Крис, обходя длинную, как крокодил, лужу. — Отдаешь?
Игорек сначала не понял, а потом рассмеялся.
— О, черт, — сказал он. — Разве это та жертва?!
— Хорошо, — остановил его Крис. — Слушай внимательно: я приведу Кайдо, когда придет время, а пока оно у тебя есть, иди прямиком к святому отцу. Для тебя еще найдутся дела.
— Я хотел домой. Попрощаться хотя бы.
— Не надо. Доверься мне.
И Игорек доверился. Пригладил рукой мокрые волосы и завертелся, ища нужное направление.
Крис указал глазами и пропал.
Остался только дождь и Игорек, замерший под светом покосившегося желтого фонаря.
Гул вдали усиливался, несмотря на быстро наступающую ночь. Черные безмолвные дома все реже сверкали фольгой зажженных окон.
Игорек повертел головой, поймал на щеке свежий поток северного ветра и послушно поплелся за ним. Его трясло, и уже не от холода. Дрожь зародилась где-то в глубине тела и нарастала, превращаясь в болезненные судороги. Словно тугой резиной обхватывало то ноги, то руки. Во рту выступил мерзкий вкус желчи.
